— Про путешествия.

— Так и надо, солдатское дитё.

Васька строго поправил:

— А вот, сударь, и неверно говорите.

Тот удивился.

— Дитя — по семи лет от рождения, а до четырнадцати — отрок.

— Впредь буду знать, что величать тебя отрок…

— Василий Федоров Зуев! Уж коли все угадываете, так имя сами бы угадали.

— Вот тут, братец, нету моего умения. Чего нет, того нет. — Незнакомец руками развел, винился, что нету у него такого умения. — А вот есть у меня племяш. Годами, как и ты. Далеко, правда, живет. Но имею намеренье выписать к себе. К учению приохочу.

Кто сам незнакомец, где его племяш живет? Но Вася твердо усвоил, что невежественно отроку вперед высовываться: спросят — отвечай, с расспросами не лезь. Соблюдай себя.

Незнакомец еще раз на луковку взглянул.

— Бывайте здоровы! Вот что, отрок Василий Федоров Зуев. А приходи-ка с отцом в Троицкое подворье. На углу пятнадцатой линии и набережной.

— Знаю, поди. Мы с гимназеями на кулачках дрались. Илюшка Артамонов сразу трех положил. Сукном его отец на Галерной торгует. Во сила!

— Кулак что? — Незнакомец щелкнул Ваську по затылку: — Звону нет, не пустая башка. Считай, братец, что первый экзамен сдал.

И, смеясь, заспешил к кибитке.

— Между прочим, запомни: в руках силу тоже небесполезно нагуливать. Напали как-то на меня трое разбойников. Скрутил да в участок доставил…

Вот так господин! Кто б это мог быть? Барин барином, а по обхождению чистый простолюдин.

Дома застали Федора и Шумского.

— А, крестник… — заулыбался чучельник. — Поди сюда, давненько не виделись.

— Кого сейчас встретили! — выпалил Васька. — Господина одного потешного. Ой-ё! Землю лопал. Селитряная, говорит. Крышку часов открывает — я ему точное время обозначил. Как есть. Он аж рот разинул. Потеха. Велел приходить на Троицкое подворье, в гимназию.

— Куда? — протянул Федор.

— И верно, что чудной господин, — сказала Марья. — Ваську по затылку щелкнул. Звону не услышал и сказал, что сдал первый экзамен.

— Разные причуды у господ, — значительно заметил Федор. — Вон императрица Екатерина взяла и назначила наследника генерал-адмиралом. А тому и десяти лет не исполнилось. Вот так. Гимназия. Ишь ты. Я так думаю: одному по плечу боярская шуба, а кому и дрянной зипун. По мне — так воинский кафтан. Ой, мужики, глупыя вы, глупыя. Говорил я, сынок, с откупщиком Саватеевым. Берет тебя в услужение.

— Счислять прибытки? — усмехнулся Шумский.

— Ну.

— Эх ты, Федор, простая душа. У Васьки по всем приметам виды на науку.

— Виды… От видов полушка не набежит, сам знаешь.

Шумский пил чай, чашку за чашкой. Лицо утирал полотенцем. В самоваре отражались его бурые щеки с бородой, высокий лоб, рот. Хитро посматривал на свой медный лик.

— Третьего дня, — говорил Шумский, — в «Ведомостях» читал: зовут разночинных в гимназию.

— Чего не напишут в твоих «Ведомостях».

Ваське смерть как неохота к Саватееву — сивухой от него на версту разит, рожа адская, глаза рачьи.

Нашла коса на камень — поп свое, а черт свое. Не сдается Шумский.

— Читал я в одной книжице: арифметика простирается до известных родов счисления. М-да. Но есть еще… — Шумский победно поднимает палец. Палец убедителен, беспрекословен, перст, а не палец. — Но есть еще Аналитика. Высоко человеческий ум простирается. Выучиться бы крестнику на знателя!

Видел Васька знателя. В черном фраке, чулки зеленые, стекла в глазах. Осматривал лавки в Гостином дворе. Илюшка Артамонов сукно ему понес. И Ваську позвал. Знатель из немцев, но по-русски болтает. Рассказал, что скоро рощу будет сажать за городом. Для кораблей. Он лесной знатель, формейстер.

Хорошо быть знателем. На небе вон сколько звезд, а как зовутся?

Засыпая, Васька все вспоминал господина, который землю ел. Тоже небось знатель.

Утром побежал на огород. Высматривал знакомую кибитку.

— Коли, коли, коли! — орал на ближнем плацу капрал.

Новобранцы штыками-багинетами терзали мешочные чучела.

Солдаты шли на приступ, согласно военной науке фортификации.

А Васька думал о других науках. Сколько их — не перечесть. Есть такие, что рассказывают о всяких телах, на земле обитающих. О травах, о деревьях, о минералах.

Водил его как-то отец в «Глобус» — каменные хоромы; наверху — башенка, внутри — круглая зала, а в зале — преогромный голубой шар. Это и есть глобус-планетариум. Входишь внутрь — красота неописуемая. Звезды нарисованы, знаки, похожие на зверей, солнце, луна.

Шар вокруг тебя, как карусель, плывет, вся небесная твердь кружится над головой.

Вечером, когда отец вернулся с караула, Вася твердо сказал:

— Батя, пойдем на Троицкое подворье. Не пойдешь — сам побегу.

В длинном сводчатом коридоре выстроились школяры. Рядом с Васей Миша Головин, Коля Крашенинников, Фридрих Рихман.

Перед ними — инспектор гимназии Семен Кириллович Котельников. Чуть поодаль столпились гимназические учителя — Румовский, Мокеев, Протасов, надзирательница Софья Шарлотовна.

Котельников большим и указательным пальцами касается горла, прокашливается.

— Прочитаю я сейчас присягу, обещание на благонравие и честное поведение. Отныне будете его придерживаться, потому что вступили во врата учености.

Лет двадцать назад Котельников вместе со своим другом, бурсаком Протасовым, ныне доктором медицины, принимали здесь эту присягу. И вот новая поросль — успешно ли пройдут врата учености?

— Что стану говорить — за мной повторяйте.

У Котельникова голос чистый, отмытый, приуготовленный к священнодействию.

— Обещаем мы отныне исправлять жизнь…

— …исправлять жизнь, — разноголосо вторят мальчики.

— И при крайнем прилежании к учению, удаляясь от всяких пороков и подлых поступков, друг друга поощрять к благонравию и честному поведению…

— …и честному поведению…

— Если же между нами окажется умышленный пренебрегатель сего нашего обещания…

— …сего нашего обещания…

— То мы будем просить, дабы оный был извержен из нашего числа…

Котельников сдергивает сияющие стеклышки с носа, машет ими перед строем новоиспеченных школяров, как бы осеняя крестным знамением. Солнечные зайчики скользнули по башмакам Зуева.

— Все ли уразумели? — Котельников машет рукой; солнечные зайчики играючи обежали зуевское лицо.

Другая жизнь начинается, в ней надо удаляться от всяческих пороков и подлых поступков. А какие пороки? И как от них удаляться? Тихонько, на цыпочках, истончившись до невидимости, или бегом, увернувшись плечом, чтобы не засалили?

Про подлые поступки-то он сам знал.

В крохотной келье (тут раньше жили монахи) две лежанки. Одна — Васькина, другая — Мишеньки Головина.

У окошка — столик с табуретом, на стене масляная плошка. Зажжешь фитилек — черной ниточкой коптит; тень от черной ниточки — на стене. Ужасно воняет дегтем и уксусом, два запаха — кто кого переспорит: горчайший или кислейший. Кельи окуривали против эпидемии, которая обнаруживалась у жителей столицы сухим кашлем и болью в груди. Грипп — так называется иностранная болезнь. Уксусный дух и деготь напрочь ее изгоняют.

Мишенька Головин, едва ввели в келью, сказал:

— Дурак будет спать у левой стенки, а балда у правой.

— А как узнаем? — спросил Вася.

— Лебеда, лебеда, ты дурак, а я балда, — моментально рассчитал Мишенька и, подскочивши, с размаху улегся на правой кровати.

Так началась жизнь Василия Зуева в гимназии.

Уходить из Троицкого подворья без спросу не позволялось. Зато какая радость, когда навещал отец. Вася с разбегу бросался ему на грудь, обхватывал шею руками, дрыгал ногами от счастья. Федор тихонько ставил сына на пол, развязывал мешочек с гостинцами, усаживался на табурет, клал локти на стол, чтобы меньше места занимать, подмигивал: «Ну, монашек, руби-коли…»