— Что сидите? Не к идолопоклонникам я вас привел… Ешьте спокойно!

Ахмед спохватился. Расстелил расписной плат. Принял из рук Сату лепешку, сыр, тыквочку. Выложил на платок вяленое мясо, вареную репу в тряпице. Поставил три миски из кокосового ореха. Старый поэт преломил лепешку, и все трое принялись за еду. Ахмед то и дело поглядывал на скалу.

— Каждому крестьянину здесь ведомо — это папаша Хет, — объяснил Сату. — Если верить дедам — а им надобно верить, — тысячи лет назад жил здесь народ по имени Хет… Только память да имя от него осталось… И вот этот, что на скале… Говорят, приносит удачу. Может, и нас не обойдет.

Поев, они воздели руки, провели ладонями перед лицом.

— Амен!

Сату прислонился к дереву, сдвинул чалму на глаза и задремал. Дурасы последовал примеру учителя.

К Ахмеду, однако, сон не шел. Расположился прямо на тропе и не мог оторвать глаз от человека на камне. Кто это был? Бог, государь, военачальник? Вряд ли простой воин, каким он выглядел, удостоился бы такой чести… Кого изображали хеты на скалах? А главное, кто у них занимался этим?

Ахмед поглядел на свои руки, потом снова перевел взгляд на скалу. Ему впервые пришло на ум, что изображение, простоявшее тысячи лет, выбито такими же человеческими руками, как его собственные… А что, если из бесформенной вязкой глины слов тоже можно получить изображенье, которое прожило бы пусть не тысячу, хотя бы сто лет?! Обладай Ахмед таким уменьем, он непременно запечатлел бы старика Сату… Нет, Бёрклюдже Мустафу…

Сверху покатились камешки. Сквозь шум листвы послышались шаги.

На тропе показался пожилой темнолицый человек в синем халате. Сзади спускались еще двое. Молодые, с палашами ахи у пояса, бритолицые.

Ахмед вскочил.

— Мир вам! — проговорил пришелец.

— И вам мир, — ответил старый ашик, вставая.

— Куда путь держите, люди добрые?

— Куда бы люди ни шли, они идут к смерти! — отозвался Шейхоглу Сату.

— Папаша Хет отводит беду!

— С нами Истина!

Тут Ахмед понял: свои. Слова были условные.

— Да умножится сила ваша, братья! — проговорил пришелец. — Поклон вам от Ху Кемаля и мастера Хайафы.

— Привет вам от Деде Султана и брата Абдуселяма! — отозвался Сату.

…При имени Деде Султана молодой воин из Нифа по имени Кудрет, затаившийся в расселине по ту сторону гребня, возликовал: не обмануло его чутье предков! Не почудилось ему, что у городских ворот, когда вышел он им навстречу, спутники старого ашика невольно замедлили шаг. Знать, не ждали от него добра, а, стало быть, сами замышляли недоброе.

Субаши приказывал проверить, по какой дороге они выйдут из города. Но Кудрет на свой страх и риск решил сам выведать их секрет до конца. Бросился домой, оседлал кобылу и пустился вслед. За воротами города свернул влево. По пересохшему каменистому руслу поднялся вверх и погнал лошадь по горной пастушьей тропе.

Все больше и больше уверялся он, что ашики обвели вокруг пальца и десятника, и самого субаши. Овладей Кудрет их тайной — а он уже не сомневался, что ашики ею располагали, — никто не посмеет усомниться в его воинской сметке и доблести. Шутка ли, справиться зараз с тремя ашиками!.. Воображение рисовало ему, как субаши награждает его халатом и старый муэдзин, склонясь до земли, подводит свою дочь Элиф, а он, Кудрет, сидя на подушках, покручивает ус и милостиво соглашается взять ее в жены…

Когда внизу, в просветах деревьев, показалось ущелье Карабел, Кудрет спешился. Укрыл кобылу в лесу. Надел ей на морду торбу с овсом — не дай бог, заржет. И направился к расселине, откуда хорошо просматривалась дорога.

При выходе из ущелья дорога разветвлялась. Одна вела прямо в Бурсу, по ней якобы собиралась идти его добыча, как стал про себя именовать ашиков Кудрет. Другая отворачивала на север, в Манису. Третья шла на юг, через хребет Боздага к городу Айаслуг, вокруг коего хозяйничали разбойные банды. Вот туда-то, по его расчетам, и намеревалась улететь его добыча.

Не успел он расположиться в укрытии, как увидел ашиков внизу под собой. Ему даже показалось, что старик заметил его, потому и нырнул в кусты.

Услышав шаги, Кудрет подобрался, как кошка перед прыжком. До боли стиснул рукоять дедовского кинжала.

Ветер дул к нему. Кудрету было хорошо слышно, о чем говорили по ту сторону скалистого гребня.

Деде Султаном звали главаря разбойных дервишеских шаек. Квартальный мулла иначе как исчадием шайтанских злоумышлений его не называл. Знакомо было Кудрету и имя Хайафы, старейшины иудейского цеха кожевенников Манисы. Стало быть, в самом деле, где шайтан, там иудеи. Мулла зря не скажет.

Посланцы Торлака Ху Кемаля сообщили: деревня Даббей в отместку за смерть помощника субаши была сожжена, а все мужчины — от семи до семидесяти — перебиты. Спасаясь от резни, поднялось множество селений по всей долине Малого Мендереса, вокруг города Тире: они ведь тоже не смогли дважды уплатить десятины и отослали государевых сборщиков ни с чем. Несмотря на холода, уходили в горы Джума под защиту отрядов брата Догана и в ущелья Боздага под охрану торлаков. Ху Кемаль с большим трудом удерживал от восстания деревни в долине Гедиза, возле Манисы.

В самой Манисе ремесленники-ахи отказались продавать изделия по ценам, назначенным государевым кадием: не окупались расходы. Ахи готовы были передать свой товар крестьянам — в горах не хватало жилья, одежки, сбруи. Но только в обмен на еду. В долг не верят: крестьяне, мол, все хитрецы. Осуждать ахи не приходится — у них самих дети давно сидят на мучной похлебке. Но у крестьян тоже не хватает еды. Кожевники Хайафы готовы отдать свой товар под залог будущих урожаев, но боятся это сделать одни, без ахи. Тогда, дескать, на них падет государева кара двойной тяжестью — как на бунтовщиков и как на иудеев.

Сборщики десятины с отрядами ратников рыщут по долинам. Очищают до дна погреба да сусеки в опустевших деревнях, а что не могут увезти с собой — жгут. Деревенским жалко своего добра до слез. Скрежещут зубами. Однако перед любым словом муллы — робеют. Торлакам не доверяют; гулящие, мол, люди. Слушают только самого Ху Кемаля, а ему всюду не поспеть, да и опасно показываться где ни попало.

Шейхоглу Сату слушал не перебивая. Услышанное означало: он поспел вовремя. И когда посланец Торлака Кемаля умолк, склонив голову, — рассказ-де окончен, Сату, выпрямившись во весь рост. — Ахмеду почудилось, что учитель стал на голову выше, — торжественно произнес слово, которое нес из Карабуруна от Деде Султана.

— Пора!

Настало время не прятаться по горам, а грозным потоком ринуться вниз, в долины. Взять управу над всеми землями. По примеру Карабуруна сделать пашни и сады, рощи и пожни, пастбища и виноградники, все добро и богатство, за исключением женщин, общим достоянием всех. Собрать советы старейшин, памятуя, однако, что ум не в возрасте, а в голове. И послать выборных в Карабурун, поелику лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Вот что означало слово, которое принес старый ашик.

— А для укрепленья веры в душах деревенских людей, — добавил он, — нет иного средства, кроме победы, пусть небольшой, но верной, ибо привыкли они думать, что Аллах всегда с победившими.

— Выходит, верно решили братья, — обрадовался один из спутников старшего посланца.

Ахмед поразился: вмешиваться в разговор старших, когда тебя не спрашивают, считалось у ахи верхом неприличия, а, судя по палашам у пояса, оба спутника темнолицего посланца были именно ахи. Но старик как ни в чем не бывало пояснил:

— Прослышали мы, что наместник готовится сесть на коня, воевать наших братьев в Карабуруне. Кемаль Торлак долго думал с товарищами, как отвести глаза. И решился выбрать крепостцу, не самую грозную, — такая нам покуда не под силу, а ту, что вы сегодня видели. Взять ее, добро раздать черным и ратным людям. А самим уйти, не дожидаясь подхода главной османской силы.

— Ничего себе крепостца! Да ведь к Нифу не подступиться — что гнездо орлиное! — удивился Сату.