Благочестивый купец предоставил молодым ученым из турецкой земли целое крыло своего дома, предназначенное для гостей и обставленное во вкусе восточной пышности. Низкие, покрытые коврами софы, шелковые подушки и подстилки для сиденья, постели, уложенные в нишах за резными решетками из ганча и дерева, безделушки на полках, опоясывающих стены, изречения из Корана, выполненные великолепными мастерами каллиграфии. В их распоряжении была и обширная библиотека. Али Кешмири был ценителем не только устного, но и книжного слова.

Он жаждал ежедневно наслаждаться обществом Бедреддина и Мюэйеда, извлекать пользу для души из бесед с ними и гордился ими, как своим собственным открытием.

Но когда они отъелись и пришли в себя, Бедреддин стал подумывать об отъезде. Они явились в Иерусалим не затем, чтобы жиреть на дармовых харчах, а затем, чтобы приобрести знания. Все, что можно было получить здесь, они получили.

Прежде Иерусалим звучал Бедреддину многоголосием ледяной воды, сбегающей с гор. Теперь в этом звоне слышался ему гул пустоты.

Следующей стоянкой на пути к Истине будет для них средоточие науки и веры великий Эль-Миср — Каир.

Осторожно, боясь обидеть благородного покровителя, сообщил ему Бедреддин об их намерении. Тот, вопреки их ожиданиям, обрадовался:

— Вот и хорошо. У меня в Каире дела, я как раз собираю туда караван. Так что поедем вместе.

Они прибыли в Каир в четверг вечером. И остановились в принадлежавшем Али Кешмири обширном особняке неподалеку от берега Нила. У купца действительно были в Каире дела. Но привели его туда на сей раз не столько заботы торгового дома, сколько предчувствие: минует немного лет, и сей молодой улем из никому не ведомого города Симавне звездой взойдет над окоемом мусульманской науки. Это чутье, равно как его щедрость, и донесли до нас имя Али Кешмири сквозь толщу шести веков.

Подобно исполинским деревянным колесам Нила, медленно, со скрипом проворачивалось Колесо Судеб; опрокидывались, достигнув определенного предела, черпаки, выплескивалась, уходила в землю вода жизни, а в потаенной полутьме с рыдающим хлюпом зачерпывались из вечной реки новые горсти, поднимались к свету, возносились, играя на солнце, чтобы, достигнув вершины, начать путь вниз и в свой черед уйти в черную землю. Неумолимо, неизменно, равномерно вращалось колесо. Но разве одной и той же была вода в реке? И кто мог предсказать, что в каждое мгновение загребет тот или иной черпак?..

…В то раннее утро они шли по узким улочкам так стремительно, что прохожие, посторонясь, долго глядели вслед: уж не стряслось ли что-нибудь снова, если два ученых человека, коим пристало думать о вечности, предались столь неподобающей спешке; опасение было не лишено оснований. Только-только прекратились на улицах Каира кровавые побоища тюркских и черкесских воинов-рабов, именовавшихся мамлюками. В результате был освобожден из тюрьмы Керек черкесский вождь Баркук и под именем Ал-Малика аз-Захира Сайфаддина вознесен на султанский трон, называвшийся вавилонским, поскольку и былой Вавилон, и Египет с Каиром, и Сирия со священным Дамаском обретались под его властью.

Но двух молодых ученых бурные восшествия на престол и смены династий волновали куда меньше, чем книги, возможность общения со светочами науки или богословский диспут. И вовсе не потому, что в Каире они были пришельцами, — один из них, Джеляледдин, явился из турецких земель, другой по имени Сеид Шериф из-под Эстерабада, что в земле иранской, в конце концов и мамлюки вели свой род не из Египта, — а потому, что жизнь умственная, душевная волновала их больше жизни внешней, общественной.

В то утро их подгоняла не тревога, а радость — Бедреддин Махмуд, их младший друг и соученик, откликнулся наконец на их письмо и после долгого отсутствия возвратился с родственником и спутником своим Мюэйедом из паломничества, которое совершал вместе с учителем Мюбарекшахом.

Одетые, как египтяне, — Сеид Шериф в грубом, верблюжьей шерсти бурнусе, куколь которого заметно увеличивал в росте его невысокую фигуру, Джеляледдин Хызыр, впрочем тогда его так еще не называли, в широкой простонародной галабии бело-серого цвета, — они углубились в кривые и тесные проулки, где не разойтись и двум груженым мулам. Под белесоватой синью африканского неба сквозь черноту теней, меж громоздившихся друг на друга стен, надстроек, минаретов бежали им навстречу мальчишки-разносчики, важно шествовали водоноши, оглашая квартал трубными криками. Прямо у лавчонок подростки-подмастерья лили из меди замки и гири в песочных формах, у кофеен на глинобитных приступках старики коротали время в неторопливой беседе. Рядом плели веревки, набивали матрацы. Под ногами копошились в пыли голозадые, облепленные мухами дети. Женщина в черном покрывале что-то кричала вниз с плоской крыши дома. То были привычные глазу картины, и Шериф с Джеляледдином в толкотне и тесноте проулков старались только не упустить из виду цилиндрический минарет мечети Ак-Санкура, чтобы кратчайшим путем выйти на улицу Казарских ворот к медресе Шабание, где остановился Бедреддин.

Они застали его в келье. Покуда Мюэйед возился по хозяйству, Бедреддин успел углубиться в книгу — составленный более двух столетий назад список трактата Абу Османа Амра ибн Бахра аль Джахиза из Барсы «Послание о квадратности и округлости», ценную рукопись Бедреддину удалось приобрести благодаря щедрости своего старого друга и покровителя Али Кешмири. Судьба еще раз явила им свой милостивый лик, дозволив еще раз увидеть друг друга земными очами: купец в тот же год возглавил караван иерусалимских паломников.

Бедреддин и Мюэйед обменялись с друзьями традиционными приветствиями — младшие поцеловали старших в плечо, старшие младших — в глаза. Традиционность встречи отнюдь не мешала, однако, им испытывать от нее искреннюю радость.

Бедреддин тут же завел речь о необъятности познаний и остроте ума Аль Джахиза из Барсы, жившего пять столетий назад. Ученый с присущей ему иронией доказывал, что ученое невежество во сто крат опаснее простого незнания. Вот, к примеру, издевка Аль Джахиза над лжепророками: «Их аргументы, доказывающие право на власть, становятся все убедительней, по мере того как растет их власть».

Сеид Шериф и Джеляледдин слушали Бедреддина, пряча в усы улыбку. Ни паломничество, ни приключения, постигшие его в пути, нисколько не переменили их друга со дня первой встречи, два с лишним года назад, когда после пятничной молитвы богатый иерусалимский купец пригласил их разделить скромную трапезу, дабы освятили они своим присутствием его жалкое жилище, — так по правилам каирской вежливости Али Кешмири называл свой, подобный дворцу дом, — и укрепили его душу в вере многомудрой беседой, в которой, если они не возражают, примут участие два молодых улема из земли османских султанов.

Скромная трапеза обернулась пиром. Для начала подали кунжутные лепешки, вяленые колбасы и оливки, затем принесли лапшу на мясном взваре в широких больших пиалах, жаренную на решетке баранью печень, запеченного в рисе фазана, обильно уснащенного зеленью, а под конец двое слуг внесли на огромном серебряном подносе кроваво-красные длинные ломти арбуза, пахнущего свежестью гор. Из-за занавеса время от времени доносились негромкие звуки флейты и ребаба. Зазвучал было бархатистый женский голос, но Мюбарекшах строго свел брови, хозяин махнул рукой, музыка прекратилась, и беседа, завязавшаяся между переменами, больше не прерывалась до утренней молитвы.

Бедреддин выказал обширные знания, независимый ум и такт. Он оказывал уважение и к учености, и к личности собеседника, не смущаясь, сознавался в неведении, если чего-либо не знал, но не робел перед авторитетами. Словом, не собственное место в науке, а сама наука занимала его, не победа в споре, а Истина была важна. О нем с полным правом можно было сказать, что он неукоснительно следует священному хадису, гласящему: «Ищи науку, даже если она пребывает в Китае». Покуда молодой ученый вел свою речь, Мюбарекшах наклонился к сидящему от него по правую руку Сеиду Шерифу и прошептал: «Если хочешь походить на кого-либо, походи на него».