Вернувшись в обитель, Мустафа слово в слово передал учителю, что слышал.

— Волчонок как ни рядится овцой, а клыки выдают, — сказал шейх.

После вечерней молитвы, когда обитель вместе со всем городом погрузилась во тьму и на улицах слышались лишь трещотки ночной стражи, Бедреддин, как обычно, углубился в чтение.

Пламя свечей заколебалось, бросая тень на строки книги. Тихо скрипнула дверь. Бедреддин поднял глаза и увидел молодого красивого воина в зеленом кафтане с саблей у пояса. По миндалевидным глазам, горбинке на переносице и матовой коже лица узнал, верней, догадался — недавно взошедший на престол сын султана Баязида Муса Челеби. Поклонился, хотел было встать. Но молодой государь остановил его.

— Сиди, сиди, мой шейх. Мы потревожили тебя в неурочный час, извини.

Поискал глазами, куда бы сесть, увидел стеганое одеяльце. Подтащил к себе, расположился напротив. Только тут Бедреддин заметил, что новый государь пришел не один. За его спиной стоял вельможа Кёр Мелекшах, в дверном проеме мелькнули янычарские шапки.

Муса Челеби дал знак. Вельможа вышел, увел охрану.

— Давно хотели мы с тобой повидаться, досточтимый шейх, — продолжал Муса Челеби. — С той самой поры, когда еще в плену узнали о твоей беседе с хромым Тимуром. Да все не было случая. — Он умолк, с любопытством глядя на раскрытую книгу. — Прости великодушно. Мы оторвали тебя от слова Истины.

— Вся Истина не в книгах, мой государь, а во вселенной. По крайней мере, так говорится в этой книге. — Он указал глазами на страницы. — Но проникнуть в совершенное можно, если только совершенствуешься сам. Иначе не постичь и малой толики откровения, что явлено в устройстве сущего.

Муса Челеби понимающе мотнул головой, хотя понял далеко не все.

— Ты сказал устройство, мой шейх, а нам вспомнился твой труд «Благости предуказаний». Если мы правильно поняли, ты утверждаешь в нем непреложность единого для всех закона. Теперь, когда Аллах даровал нам победу и престол, настал черед устройства державы. Об этом мы думали все годы после злосчастной битвы при Анкаре, томясь в плену, сражаясь с беспутным братом нашим. За помощью пришли мы к тебе, досточтимый шейх.

— Страшусь бессилия своего, мой государь. Между устройством державы, какое мыслит себе мой государь, и законностью, как мы ее понимаем, разница велика. Мы полагаем беззаконием порядок, при коем раб пребывает рабом раба, и устремляем помыслы к тому, чтобы сделать сие невозможным. Мой государь желает упрочения собственной власти, для чего справедливо полагает желательным облегчить участь своих подданных. Иными словами, мой государь желает починить колесо, которое мы считаем за необходимое сломать…

Муса Челеби, помня о разговоре шейха с хромым Тимуром, ожидал отпора. Но не столь резкого и откровенного. Не смутился, однако. Подумав, сказал:

— Ежели шейх и государь хотят добра людям, а мы оба, я вижу, этого хотим, отчего им не соединить усилья? Не прибавить к власти государя над подданными власть шейха над их сердцами? Я, мой шейх, такой же раб Аллаха, как все. И если он даровал мне власть над другими, то для того, чтоб я сам прежде всех повиновался его законам. Стань же моим кадиаскером и возглашай открытую тебе Истину. Верховный судья державы сумеет убедить людей праведными делами куда быстрей, чем хатиб годами проповедей. Моя власть в твоем распоряжении. Воспользуйся ею, мой шейх!

Речь молодого государя звучала искренне. Кажется, он верил, что без влияния шейха Бедреддина, которое тот завоевал среди воинства, улемов и черного люда, ему не привести великих беев под свою руку, не уравнять их перед законом с простыми сипахами, не вкусить сладкой мести за измену под Анкарой.

— Не вводи себя в заблуждение, государь, — ответил Бедреддин. — Одно дело желать, другое — быть. Не далее как вчера ты приказал погубить деревню. Дескать, изменили государю, подняли на него руку… В тот же самый день ты милостиво простил беев, изменивших Сулейману Челеби и переметнувшихся на твою сторону, как некогда, изменив твоему отцу, они перебежали на сторону Железного Хромца. Мало того, ты ставишь своим визирем Ибрагима Чандарльюглу, что был визирем у покойного Сулеймана Челеби. Где же тут равенство перед законом?

Муса Челеби опустил голову. Она у него часто начинала работать после того, как дело было сделано.

— Как же теперь быть, мой шейх?

— Я знаю, мой государь, ты поклялся отомстить изменникам-беям. Но что ты можешь? Лишить их жизни? Пожалуй, кой-кого можешь. Но их власть, их земли и богатства останутся в неприкосновенности, перейдут к их сыновьям. Лишить их земли? Это уже пострашней: бей остается беем, пока он имеет власть, а власть дает земля. Но и то и другое опасно, мой государь…

— Для кого опасно?

— Для твоей власти, мой государь. Казнью изменников ты так напугаешь остальных, что все беи от тебя побегут. А твой главный противник, твой брат Мехмед Челеби, что ныне полный хозяин и в первопрестольной Бурсе, и во всей Анатолии, только того и ждет. Пожалуйте, мол, дорогие воеводы под мое крылышко… Второй путь и того хуже. Отобранные у великих беев земли ты раздашь своим людям, не так ли? Новые беи — они бедны, захотят поскорей стать богатыми. Начнут жать из крестьян последние соки, известно, голодный волк опаснее сытого. Вместо облегченья ты принесешь новые тяготы. И черный люд, рядовые сипахи, войнуки, что пока стоят за тебя горой, возмутятся. Не останется у тебя ни воевод, ни войска, мой государь.

— Предлагаешь отказаться от клятвы, простить изменников?

Голос у Мусы Челеби звучал тихо, но лицо загорелось, предвещая вспышку знаменитого османского гнева.

— Да, мой государь, — отвечал как ни в чем не бывало Бедреддин. — Чтобы остаться у власти, иного выхода нет. Так говорит логика.

— У сердца иная логика, — вскричал Муса Челеби. И тут же понизил голос. — Я готов рискнуть властью ради будущего, ради справедливости, наконец. Помоги, мой шейх!

Не воина, не победителя царственного брата, не государя увидел перед собой Бедреддин, а растерянного, беспомощного юношу, почти мальчика. Он и был мальчиком, сверстником его сына Исмаила. Лицо, правда, обветренное, темное, но усики тонкие, шелковые, на подбородке не борода, а пушок. Взгляд по-мальчишески дерзкий, упрямый, но чистый. Впрочем, с чего это он расчувствовался? Хорош мальчик, приказавший вырезать деревню! Бедреддин вспомнил отрезанные губы негритенка-раба в каирском дворце и внутренне передернулся. Что может быть несовместимей, безнравственней, чем ребенок и царская власть?!. Положим, этот успел хватить лиха, всего нагляделся. И возвели его на престол не вельможи да беи, а вожди акынджийские, рядовые сипахи да ратники. Думает отомстить изменникам и предателям, ненавидит беев. А попал во дворец, что барашек в стаю волков. Любой его промашкой воспользуются к своей выгоде, станут потакать его слабостям, подстрекать к глупостям и жестокостям, развратят, чтобы держать в руках. Разве не те же самые вельможи пытались соблазнить разгулом его отца султана Баязида, спаивали Сулеймана Челеби, дарили ему мальчиков и девочек. И за его спиной беды не знали! Тащили все, что ни попадет, вконец порушив державу. Решил, бедолага, что взял власть, а сам очутился во власти беев. Потому они и позволили ему столь легко усесться на место распутного брата, утратившего остатки народного почтения. Теперь настала очередь Мусы.

— Ты молод, мой государь, горяч, как все Османы. Достанет ли терпенья, чтоб, не поддавшись гневу, не прельщаясь дарами, никого не попрекая изменой, камень за камнем, как крепостную стену, заложить основу своей власти…

— Крови в моих жилах, побед на поле брани неужто мало?

— Чтобы взять власть, мой государь, достаточно. Чтоб ее удержать, и того более, устроить по-своему, — мало.

— Что ж еще надобно?

— Люди. Не сотня, не тысяча даже, что, может быть, пойдут за тобой из преданности, по чувству долга, чести. А множество…

— И ты, мой шейх? Ты тоже утверждаешь, что в этом мире большинство преследует одну лишь выгоду?