— Нет, не одну, но преследует, мой государь.

Муса Челеби поднес скрещенные ладони к горлу, точно собирался себя удушить. Лицо его потемнело. Глаза заволоклись.

— Несчастная голова моя! — проговорил он, покачиваясь из стороны в сторону. — Быть мне клятвоотступником!.. Сколь подло устроен мир!

Острая жалость пронзила Бедреддина. К этому юноше, столько лет жившему мечтой о мести, о торжестве справедливости. Пришедшему за духовной поддержкой, а услышавшему, что миром правят не чувства, а интересы.

— Не греши против Истины, мой государь! — негромко, но властно сказал он. — Мир устроен разумно! И лошадь торопится к дому, уповая на овес в своих яслях. Но разве знает она, что везет в тороках? — Муса Челеби опустил руки. Уставился Бедреддину в лицо, весь внимание. Тот продолжал: — Шесть столетий назад Харун ар-Рашид, халиф Багдада, пришел к учителю и аскету Фудайлу ибн Айаду. Спросил: «Есть ли на свете человек большего самоотреченья, чем ты?» — «Твое отреченье больше, мой государь, — отвечал мудрец. — Я сумел отрешиться от мелкого, обыденного, преходящего. А ты отрекаешься от великого, вечного». Я говорю, мой государь, — продолжал Бедреддин, — что большинством движет выгода. Но за мелкой сиюминутной не видят они главной выгоды своей. Дело пастырей, поманив мешком овса, вести табуны на вольные выпасы гор…

Долго молчал Муса Челеби. Слышно было, как подвывает на улице лодос да трещит свеча. Наконец выдавил:

— Мы столько лет ждали, мой шейх. Можем и еще подождать. Но чего ради?

Бедреддин положил ладони друг на друга и, поглаживая их, благодушным голосом, будто увещевал ребенка, принялся излагать:

— Ты сел на трон, мой государь, добился своего. Настал черед тех, кто стоял за тебя, получить свое. Раздай землю тем, кому веришь, кто заслужил. Как можно больше земли, чтобы держатели ее составили силу. Но как можно меньшими наделами, чтобы каждый в отдельности был бессилен. Так ты заручишься силой и исполнишь обещанное. Тем временем озаботься таким устроеньем державы, при коем ни новые, ни старые беи не смели бы утеснять землепашца, ремесленника, торговца. Пусть несут службу честно и грозно, без ослушания. Собирают подать по шариату, свозят ее в казну. По твоему зову идут в поход. Для беев, взявших управу по воле своей, будет сие твоей местью…

— Только что ты назвал беззаконным порядок, при коем раб пребывает рабом раба. Разве так мы сломаем его?

— Не сломаем, мой государь. Но ежели все убедятся, что кадии не на словах, а на деле блюдут шариат, гласящий: земля принадлежит Аллаху, от его имени управляется государем, беям дается не во владение, а за службу, ежели, сдав подати в казну, станут беи из нее же получать твое жалованье, можно сказать, что колесо не сломлено, но приостановлено. А главное, люд в державе твоей научится отличать свет от тьмы…

— Блюдут шариат не на словах, а на деле, — в задумчивости повторил Муса Челеби. — Мы не знаем никого, кто был бы на это пригоден, кроме тебя, мой шейх. И, быть может, выучеников твоих. Но разве не с этого начали мы? Стань моим кадиаскером, шейх Бедреддин!

— Тебе должно быть ведомо, государь, что я служу не власти предержащей, а Истине.

— Но разве власть справедливая не от бога? Неужто сочтешь грехом указать ей дорогу к Истине?

Такого от Мусы Челеби Бедреддин все-таки не ждал. Глянул ему прямо в лицо. Улыбнулся:

— Подумаем, государь.

Муса Челеби оживился:

— Время не терпит, мой шейх. Думай скорее.

— Мы постараемся, государь, — все с той же улыбкой ответил Бедреддин.

Кликнув Кер Мелекшаха, молодой государь вышел на улицу. Лодос бил в лицо, рвал фонари из рук стражи, словно хотел во что бы то ни стало оставить их во тьме.

Кер Мелекшах не утерпел. Склонившись к государю, спросил, захлебываясь ветром:

— Согласился… старик?

— Обещал подумать…

— Можно бы и приказать, государь…

— Силой верности не обретешь, Мелекшах.

Наутро Бедреддин собрал у себя всех сподвижников — не было только Ху Кемая Торлака, еще с осени ушедшего к себе в Манису. Бедреддин просил совета: соглашаться или нет на должность верховного судьи Османской державы — кадиаскера.

— Конечно, соглашаться, учитель, — отозвался первым писарь тайн Маджнун. — Лучшего случая возгласить Истину, чем от имени султана, не представится.

— А удастся ли, возгласив, не опозорить ее? Улемы и кадии воспротивятся как один, — усомнился по-крестьянски осторожный Акшемседдин.

— Не сочтут ли за отступничество, за службу насилию те, кто идут за нами, но пребывают вдали от нас, — возразил суданец Джаффар, явно имея в виду своих соотечественников, каирцев, дамаскинов, халебцев.

— Особливо других вер, — подхватил Абдуселям. У него на уме были, конечно, греки и армяне: попы могли службу османскому султану выставить учителю уликой.

— Не сочтут, если делом покажем, кому служим, — ответил мулла Керим, только что окончивший медресе. В молодости все кажется достижимым, лишь бы взяться скорей да решительней.

Сомнений было немало. Бедреддин молчал. Под конец Ахи Махмуд сказал:

— Что мои каменщики, что темный деревенский люд — все верят: власть от бога. Одна надежда у них — на справедливого государя.

— Что же нам — следовать людским заблуждениям или вести людей к Истине? — спросил Бедреддин.

— Объяснять непонятное на понятном им языке, как ты учил, нас, мой шейх, — ответил Бёрклюдже Мустафа.

Его слова решили дело. По крайней мере так считал Бедреддин, став кадиаскером.

Позднее, в изникской ссылке, размышляя над своим решеньем, он пришел к мысли, что не только темный люд, но и он сам в глубине души лелеял надежду на справедливого государя. Воистину сколько ни рассуждай, покуда не действуешь, не постигнешь.

Бедреддин спустился вниз, откинул полог и остановился пораженный. Приветствуемое птичьими голосами, всходило солнце. На цветниках алели первые тюльпаны. Прямо перед входом в обитель, словно кувшин прохлады, стоял клен, шевеля молодыми пятипалыми листьями.

Давно не вкушал Бедреддин всей душою величья восхода. Не любовался совершенством отдельно стоящего дерева. Не вдыхал полной грудью девственной чистоты весеннего утра. Больше года, пожалуй. С той поры, как стал верховным судьей. Все его время занимали государев совет, назначенья, фетвы, уроки в медресе, беседы с мюридами, а главное — книга, два тома, которые он писал десять месяцев каждую ночь. Торопился. Кадиям, коими он назначил по всей Румелии своих единомышленников, учеников отца и своих собственных, требовалось надежное руководство. Он назвал книгу «Джами ул-фусулейн», то есть «Собрание разделов». Она и в самом деле, как было задумано, вышла собранием законоположений по всем разделам шариата, дополненным его собственными замечаниями и соображениями. «Право на собственное мнение возникает у судьи, если оно основано на истине. Слепое повторение толкований и приговоров, данных авторитетами, противоречит духу религиозного закона». Он улыбнулся, представив себе, с каким лицом будут читать эти строки богословы и законники, коим память заменяла ум. Впрочем, бог с ними со всеми. Сегодня, когда поставлена точка и последние страницы отданы переписчикам, он не желает о них думать. Он имеет сегодня право перевести дух и вкусить наконец от красоты мира, без которой, он чувствовал, начинает задыхаться.

Захотелось, как в детстве в отчем саду, лечь на спину, раскинуть руки и глядеть в бездонную синеву, ни о чем не заботясь. Но верховный судья мог ли себе это позволить? Он подстелил полы халата и сел, поджав ноги, под кленом прямо на песок.

С ветки на тоненькой нитке спускался паук. Зацепил конец паутины за куст. Поднялся по ней вверх, опустился на новой нитке, закрепил ее под углом к первой.

Песок заскрипел под чьими-то шагами.

— Вам письмо, учитель.

Голос управителя Бёрклюдже Мустафы. Значит, дело срочное. Бедреддин поднял руку — потом, мол. И продолжал наблюдать за пауком, который плел свои тенета.