Она вскинула на него круглые черные глаза. В них была такая глубина преданности и боли, что он невольно поднял ладонь, будто защищаясь.

Джазибе опустила голову:

— Вы хотите избавиться от меня, мой повелитель?

— Ты меня не так поняла, Джазибе. Я хотел сказать, что здесь нет ни рабыни, ни господина.

— А кто же, мой господин?

— Просто люди.

— Вы очень добры, мой повелитель. Но я рабыня, а вы ученейший из мужей ислама.

— Ты преувеличиваешь мои достоинства. — Он улыбнулся. — К тому же с тобою я бываю отнюдь не мужем ислама, а просто мужем…

Джазибе простерлась ниц. Поцеловала край его халата.

— Вы так добры, что с вами я забываю о своем рабстве…

— Значит, и слов таких меж нами не должно быть.

— Ваше повеление для меня закон…

— Не повеление, Джазибе, — просьба. В каждом из нас — частица всеобщей души. Всех людей Аллах создал по образу и подобию своему.

— Но я — женщина…

— И что же?

— Разве Аллах не мужчина?

Поди пойми женщину. Даже такую, обученную читать и писать. Аллаха представляет себе бородатым дядькой на троне, вроде султана Баркука. Не умеет мыслить иначе как живыми картинами. А Бедреддину до сей поры и в голову не приходило, какого пола Создатель. Не оттого ли, что в турецком языке, не то что в арабском, нет грамматического рода: что «он», что «она» — все равно будет «о».

— Бог выше пола, Джазибе!

— Простите, я, наверное, сказала глупость…

— Нет, Джазибе, навела меня на новые мысли…

— Рядом с вами я, может быть, стану умнее…

«Мужья стоят над женами», — гласит Коран. «Но женщина не только создание, она еще и создатель. А многие ли в состоянии понять творца?» Так, споря с Кораном, учил Руми, если верить шейху Ахлати.

Бедреддин должен был понять Джазибе, чего бы это ему ни стоило. Он дарует ей свободу, ибо любит ее, а понимание — первая ступень к свободе. Тут Ахлати не ошибался.

Новые мысли неизменно влекли за собой новые беседы в обители шейха. Пожалуй, шейх неточно выразился: понимание не ступень, а условие свободы. Сама же свобода заключается в том, чтобы привести в соответствие с познанной Истиной каждый свой поступок, каждое движение души.

Ахлати слушал и соглашался. Многотрудный, тернистый путь суфиев есть путь к слиянию с Истиной, а значит, и путь к свободе. На языке суфиев такое слияние называется «фана», «небытие». Достигший его ощущает себя безначальным и бесконечным, всемогущим и бессмертным, неотделимым от вселенной…

Тут Бедреддин заметил, что, без сомнения, знаменитый багдадский подвижник Халладжи Мансур именно в таком состоянии воскликнул: «Ан аль хак!» — «Я есмь Истина!» Не себя возвеличивал он, приравнивая к богу, как утверждали богословы, пославшие его на мучительную жизнь, нет, не себя…

Бедреддин помолчал. И, глянув на шейха, решился:

— В его словах содержится великое открытие — бог есть духовность человечества!

Вывод был столь смел, что шейха взяла оторопь. Встав на новый путь, Бедреддин стремительно обгонит многих прославленных подвижников, в том числе и его самого. Теперь это стало ясным для него как день. Но он не подал виду и продолжал тему, словно не слышал Бедреддиновых откровений:

— Понятие свободы можно отделить от познания лишь для удобства рассуждения. Каждый шаг по пути познания Истины есть одновременно шаг к свободе. И наоборот: любой золотник свободы несет с собой новое знание. Иное дело, что так называемые ученые мужи не усваивают, а присваивают знание. Потому-то знания и служат им преградой, скрывающей Истину. — Шейх почувствовал, что собеседник плохо следит за его речью, и добавил с улыбкой: — Как вы однажды изволили выразиться, досточтимый друг, такие улемы подобны ученым обезьянкам; знания лишь поводок на шее их рабства.

— Одновременно, одновременно, — пробормотал в задумчивости Бедреддин, боясь упустить мысль о неразрывности свободы и познания. Разумеется, одновременность есть и природа, и форма бытия всех вещей, они вложены одна в другую, наподобие перьев луковицы, но в каждый данный миг выступает нечто главное.

— «Любовь — астролябия Истины», — продолжал тем временем шейх. — В этой строке великий Руми не только объединил два вида познания, но и отдал предпочтение сердцу. Конечно, не следует понимать любовь только как страсть к продолжению рода, хотя и она служит познанию: не один ученый муж был подвигнут на Путь любовью к женщине. Но стремление, скажем, медника к совершенствованию своего мастерства — тоже любовь. Именно она побуждает его к познанию свойств металла и способов воздействия на него, придает изделиям форму красоты. Словом, любовь есть стремление к отождествлению себя с предметом любви, к полному слиянию с ним, то есть к снятию противоречия между субъектом и объектом.

Задумчивость, внезапно завладевшая Бедреддином, так же внезапно оставила его. Глаза его загорелись. Не страшись он выйти за границы приличий, что могло быть истолковано как неуважение к мудрости и возрасту собеседника, он, наверное, замахал бы руками, как базарный торговец. С трудом сдерживая воодушевление, он заговорил о том, что без предмета нет и любви, но предмет служит одновременно и завесой перед сущностью, и зеркалом ее. Если воспользоваться примером высокочтимого шейха Ахлати, то в блюде, изготовленном медником, скрыта и одновременно запечатлена человеческая сущность мастера. Созерцая блюдо, он радуется осязаемой, видимой, предметно-осуществленной и потому несомненной силе своей собственной сущности и одновременно приобщается к сущности человека вообще, то есть к абсолюту, поскольку произведение его любви, в данном случае блюдо, удовлетворяет человеческой потребности. Такое удвоение человеческой сущности, превращающее ее в видимую, бесспорную силу, возможно только через опредмечивание — без зеркала лица не увидать. Любовь между людьми тоже деяние, при коем зеркалами служат сердца, откуда навстречу друг другу сияют человеческие сущности. Выходило, что любовь есть деяние, ведущее человека к совершенству, или, иначе, к овладению своей собственной человеческой сущностью.

Слушая Бедреддина, шейх Мир Хюсайн Ахлати испытывал странное блаженство, теплом разливавшееся по всему его жилистому старческому телу. Его поражали скорость и глубина постижения, дарованные Бедреддину. Такие люди родятся хорошо если раз в столетие. По крайней мере, он, Ахлати, за последние сто лет знал, да и то из книг, лишь одного, с кем можно было равнять этого румелийца: то был Джеляледдин Руми. Хронисты свидетельствовали: удостоившиеся его близости испытывали такое же странное чувство, какое владело теперь шейхом Ахлати.

Ахлати никогда прежде не испытывал ничего подобного и с удивлением обнаружил, что ему хочется именовать своего младшего друга так же, как обращались некогда к Джеляледдину Руми его последователи, — «Мевляна» — «Господин наш».

Стояла ночь. Такая же, как тысячи других ночей в Каире. Черное бездонное небо. Звезды, рассыпанные по нему сверкающей пылью.

Но в обители небо и звезды были закрыты высоким сводчатым потолком.

Они лежали рядом, обнаженные. Вкушали блаженство успокоения, подступавшее ровными, гладкими волнами, подобно морскому накату. Внимали тишине мира, отмеряемой барабанами ночной стражи, дальним лаем собак, стуком их сердец.

Он чувствовал ее дыхание на своей щеке. И ждал, когда оно станет ровным, глубоким, чтобы снять ее голову с плеча и самому погрузиться в сон. Она прошептала:

— У меня для вас новость.

В ее шепоте ему почудилось смущение. Он подождал: что дальше. Продолжения не последовало.

— Я слушаю тебя, Джазибе.

— Он уже в пути.

— Кто?

Поди пойми мужчин! Кажется, умней ее повелителя и сыскать нельзя. И умней, и добрей, и внимательней. Любой женщине известно, любовь — прежде всего внимание. Она начинала верить, что Бедреддин действительно привязался к ней сердцем. Но вот ведь спрашивает: кто? А Мария давно догадалась. Да что Мария, на прошлой неделе жена башмачника приходила просить за сына, чтобы взял его Бедреддин в ученье, — и она тоже поняла. Чего проще: целую луну у нее на лбу да на шее проступают пятна. Неужели вправду любящий мужчина узнает последним то, что давным-давно известно остальным?