Он писал ученые книги. Участвовал в богословских диспутах. Учил в медресе будущих законоведов. Ширилась его слава, равно как и слава его учеников и друзей. А он делался все сумрачней, будто мысли его, сбиваясь в темные тучи, бросали тень на лицо.

К тридцати пяти годам он был сочинителем почти двух десятков ученых трудов, видным законоведом. Стал воспитателем султанского наследника. Но не было больше мира в его душе, ибо ушло куда-то, истаяло, как дым, былое согласие разума и сердца.

Восстав от послеполуденного отдыха, Бедреддин не спеша облачался. Надел широкую тонкую галабию, укрепил наголовник двумя черными войлочными кольцами. Не хотелось ему быть похожим на прочих обитателей дворца: кроме особо торжественных случаев, он одевался, как средней руки египтянин.

Нужно было хорошенько собраться с мыслями: вечером предстояла трапеза, на которой вместе с приближенными ко двору улемами пожелал присутствовать сам султан Баркук. Бедреддин угадывал тайную цель повелителя — свести его в открытом диспуте со своим суфийским наставником шейхом Мир Хюсайном Ахлати. Тот давно присматривался к знаменитому факиху, который с изысканной вежливостью упорно избегал серьезной беседы. Но сегодня на торжестве в честь десятилетнего принца Фараджа уклониться от беседы было невозможно. Ведь трапеза отчасти устраивалась и в честь Бедреддина; под его руководством принц освоил начатки грамоты, выучил наизусть пять джузов, то есть одну шестую часть Корана.

В последний год Бедреддин остро ощущал свое одиночество. И не только потому, что жил во дворце, который высился над городом на неприступном холме, обнесенном могучими стенами. Крепость Каира, внутри которой стоял дворец, была сложена из огромных тесаных плит, что некогда были выломаны из стен, башен и храмов, воздвигнутых во славу фараонов, и с превеликим трудом перетащены сюда от подножия пирамид Мемфиса и Гизы. С высоты султанского дворца город виделся нагромождением камней, а жители его — толпами букашек, ползущих по узким щелям, как муравьи по ходам муравейника. Конечно, приближенье к вершинам власти отдаляет от людей, и чем безграничней власть, чем выше она, тем пронзительней леденящий ветер одиночества. Но Бедреддин имел право покидать крепость. Дворцовой страже велено было выпускать его в любое время, и он часто пользовался своей привилегией: ходил ночевать в город в свою келью во вновь отстроенной неподалеку от мечети Ибн-Тулуна медресе Шейхуние, где его ждал верный Мюэйед.

Нет, не одна близость к вершинам власти рождала чувство одиночества, а близость к вершинам науки. Так далеко ушел он в своих мыслях, что не с кем стало их разделить. Носильщики хлеба знания в глубине души считали Бедреддина ерником: истины, которые он не стеснялся высказывать, были столь для них неожиданны, что только забавляли. Озорует-де, чуя богатырскую силу ума, как норовистый породистый конь, выпущенный на круг перед скачками. Если с ним и соглашались, то скорей из страха, а не по убеждению — знали: логика румелийца неотразима и в споры с ним лучше не ввязываться. Даже ближайшие друзья с трудом могли уследить теперь за его мыслью. Впрочем, где они, его друзья?

Мюэйед, от природы не склонный к умственным занятиям, превратился в дядьку-домоправителя. Абдулатиф возвратился к себе на родину, в Индию, Султаншах — в Хорасан. Джеляледдин Хызыр, правда, оставался в Каире, но, сделавшись старшим лекарем главной каирской больницы Бимаристани Миср, погрузился в науку исцеления. Подобно Бедреддину, полагавшему, что правоведение может устранить бесправие, Хызыр верил, что медицина может исцелить телесные недуги человечества. Встречались они редко, да и мало общего находилось для бесед, поскольку каждая наука говорит на своем языке.

В том настроении, в котором находился Бедреддин, пожалуй, ближе всех был ему Сеид Шериф. Но Шериф пребывал вдали от Каира. Османский султан Баязид Молниеносный, победитель крестоносцев, завоевавший исламу обширные земли, был озабочен состоянием законности в своей еще не установившейся державе. Для укрепления шариата и выработки потребных для сего мер он и пригласил как одного из величайших факихов века Сеида Шерифа. Исколесив османские владения с Полудня на Полночь и с Восхода на Закат, тот изложил свои выводы в словах, которые по тону живо напоминали Бедреддину слышавшиеся со всех сторон предсказания конца света. «Солнце науки, — писал Шериф, — взошло над горизонтом арабов, достигло зенита над землями Ирана, а в пределах Рума, скрывшись за множеством установлений обычного права, утратило свое сияние и вот-вот канет, погрузив мир во тьму невежества».

«Пределы Рума» были родиной Бедреддина, и он лучше многих понимал, что крылось за словами «множество установлений обычного права». Взятки, именовавшиеся бакшишем, продажность судей, насилия над беззащитными, беззакония, оправдывавшиеся традицией. И все это после мер, принятых султаном Баязидом против лихоимства, после угрозы сжечь живьем семьдесят неправедных кадиев, слух о которой прошел по многим землям ислама.

«Канет, погрузив мир во тьму невежества», — повторил про себя Бедреддин, медленно спускаясь по ступеням крутой мраморной лестницы, встроенной в угловой проем дворца. Лестница вела в книгохранилище, там ему думалось свободно, без помех.

Через узкую отдушину в стене увидел он мощную круглую башню, раскаленную послеполуденным солнцем, одну из многих крепостных башен, звавшихся бурджами, где помещались воины, набранные из рабов, пленников и охочих людей, известные под общим именем мамлюков. В такой круглой крепостной башне жили и черкесские мамлюки, славные отвагой и воинским уменьем.

Султан Баркук был их соплеменником. Рожденный в глухом кавказском селенье, он девятилетним мальчонкой был доставлен в Крым, продан на крупнейшем в мире невольничьем рынке в генуэзском городе Кафе и привезен в Египет. Здесь его приобрел домоправитель просвещенного каирского вельможи, который повелел определить смышленого мальчишку-раба в медресе. Окончив ее, умный и храбрый юноша был подарен во дворец и вскоре приставлен дядькой к наследнику престола.

В этом не было ничего чрезвычайного: двести лет со времен Салахаддина власть в Египте держалась не на принципе наследования, а на покупке проверенных в бою рабов и наемников, коими пополнялся правящий класс. Выходили из них и султаны.

Сражаясь бок о бок вместе со своим повелителем, Баркук приобрел влияние в войсках. И когда его повелитель отошел в мир иной, воины объявили Баркука сперва наместником престола, а затем и султаном.

Враги из стана тюркских мамлюков заточили его в темницу. Но вскоре сородичи-кавказцы вновь возвели на престол. Случилось это в те месяцы, когда Бедреддин пребывал в хадже.

С той поры Баркук и правил страной, где некогда властвовали фараоны, — с крыши дворца в ясную погоду хорошо были видны воздвигнутые ими пирамиды. Наследникам своей династии Баркук дал имя «бурджитов», то есть «башенных», хотя сам в башне никогда не жил, не столько из благодарности к своим черкесам, сколько в отличие от соперников — тюркских мамлюков, называвшихся «бахри» — «речные», ибо жили они не в башнях, а на нильском острове Рода.

Всю свою жизнь от железной привязи на рынке рабов в Кафе до трона в Каире, инкрустированного перламутром, золотом и серебром, прошел Баркук, как по перекинутому над огнедышащей адской бездной мосту Сират, что тоньше волоса. Он умел разгадать противника, одолеть его и отвагой, и хитроумием. С улыбкой мог глядеть в лицо самому опасному врагу и с той же улыбкой перерезать ему горло, как барану. И был благочестив: соорудил в Каире медресе, больницу. Призвал к себе ученых из многих стран, среди них великого историка Ибн Халдуна, законоведа Экмеледдина аль-Бабурти и многих других, до конца своих дней остававшихся в Египте, ибо нигде больше так не ценились знания.

Не одно благочестие двигало султаном Баркуком. Как-никак он был достаточно образован, дабы понимать: неудержимый поток времени смоет в реку забвения любую славу, ежели она не закреплена в камне или, того прочней, — в слове.