Согласно преданию, когда Агарь, вторая жена Авраама, носила под сердцем Исмаила, Авраам по наущению старшей жены изгнал ее из шатра. Родив сына, Агарь в поисках воды пробежала семь раз между этими холмами, покуда не обнаружила, что источник забил в ногах у младенца.

Вместе с другими паломниками они отведали воды из источника — он называется Земзем — горьковато-соленой, теплой. Потом отправились в долину Арафата. Там на девятый день месяца зуль-хиджа, когда солнце пересекло меридиан, имам Мекки поднялся верхом на холм и прочел проповедь и молитву. Семью собранными в долине камнями паломники побили трех каменных идолов, еще раз подтверждая тем самым отречение от идолопоклонства. И наконец, приказали заколоть помеченных ими в начале хаджа животных. В день Страшного суда эти животные должны были узнать своих хозяев-благодетелей и по тонкому, как лезвие ножа, мосту Сират, перекинутому над адским пламенем, перевезти их в рай.

Все это было частью освященного шариатом традиционного обряда, который друзья знали не хуже Бедреддина. Хоть и числились они еще учениками, но в области законоведения — фикха — могли бы заткнуть за пояс рядового кадия. Фикх же включает в себя не только отношения правоверного с властью и другими людьми, но и с богом.

Их больше интересовало то, что показалось Бедреддину неожиданным, наводило на размышления.

Обходя Каабу, он видел, как люди, не стесняясь, плакали, размазывая по лицу слезы, поднимались и снова шли, вознося молитвы. Касались рукой черного камня, терли этой рукой глаза, лоб. Словом, ждали свидания с Каабой как чуда, после которого все должно перемениться. И в самом деле, ощутив себя частицей Великого, слившись с ним хоть на миг, можно ли было оборотиться вспять к зависти, своекорыстию, злобе?

Но прошло десять дней, окончился хадж, и все вернулось на круги своя. Богатые по-прежнему помыкали слугами, бедняки, даром что стали хаджи, гнули выи, как прежде. Кой у кого из них Бедреддин приметил во взгляде торжествующее тщеславие, будто они заручились на небе могущественным родственником и тем самым возвысились над остальными. И ему пришло в голову, что иные совершают паломничество не для того, чтоб исполнить религиозный долг и очиститься душой, а чтобы, прикрывшись званием хаджи, удобней было творить неблаговидные дела.

Неподалеку от могилы пророка в Медине Бедреддин увидел дервишей, неотрывно глядевших на раскаленные добела кирпичи. Тут же суфийский шейх пояснял любопытствующим, что его мюриды возлюбили Аллаха и его пророка больше самих себя и удостоились откровения: дескать, после Мекки и Медины на свете нет ничего, что стоило бы видеть. Потому они возносят мольбу всевышнему, чтобы он забрал их души или по меньшей мере лишил зрения.

Толпа смотрела на ослеплявших себя дервишей с почтительным страхом. А Бедреддина переполняло странное чувство: не то жалость, не то брезгливость. До чего может довести не просветленная разумом страсть.

Паломничество укрепило его неприязнь к суфийским шейхам, привитую еще отцом, кадием Исраилом. Они открыто провозглашают средством познания Истины не разум, а чувство — любовь. В глазах Бедреддина шейхи были всего лишь тщеславными обманщиками, претендующими на личные отношения со Всемогущим, дабы властвовать над легковерными, невежественными людьми, заблудшими в потемках своих страстей.

Его неприязнь к религиозному исступлению разделяли и друзья. Сеид Шериф даже привел к случаю священный хадис: «Кто преступает границы Аллаха, тот обижает самого себя». Что человеку даровано свыше, от того нельзя отрекаться: самоубийство, членовредительство, безбрачие шариат осуждает беспрекословно.

В отношении суфиев Сеид Шериф, правда, был не столь категоричен, но чтобы Бедреддин мог по-иному взглянуть на них, ему нужно было самому дойти до пределов тогдашней науки и ощутить ее ограниченность, как смирительную рубаху духа.

И по мусульманскому и по римскому календарю близился конец столетия — восьмого века хиджры и четырнадцатого века со дня рождества Христова. По византийским, италийским, френкским, русским, египетским, иранским и сирийским землям ползли слухи один другого ужасней. Все они сводились к тому, что конец столетия явится и концом света. Знамением служили тому жестокости правителей, моровые язвы и поветрия, безверие и смуты. Христианин шел на христианина, мусульманин поднимал меч на единоверца, брат убивал брата. И ко всему прочему неумолимо, как бич божий, надвигалось с Востока, топча конями детей, воздвигая башни из мертвых тел и заполняя рвы живыми людьми, лютое воинство хромого Тимура, разорившего Индию, Кавказ и добрую половину мусульманских царств.

Пятнадцать лет безвыездно, если не считать паломничества в Мекку, жил Бедреддин в Каире. День ото дня раздвигал границы знаний, сопоставляя новые сведения с добытыми до него. Прославленные книгохранилища Каира, тайники, частные дома и султанские библиотеки открыли перед ним такие клады, что за долгие пятнадцать лет не было у него ни одного дня, ни одной ночи, когда бы он без сожаления расставался с чтением и осмыслением прочитанного для еды и сна. А сколько извлек он для себя из общения с учеными Каира?!

Ему повезло: окончив курс у Мюбарекшаха, он удостоился чести учиться у самого Экмеледдина аль-Бабурти, светила правоведения. Собственно, затем друзья и вызвали его из Хиджаза письмом, чтобы вместе начать занятия у прославленного ученого. Иначе Бедреддин мог бы застрять в Медине на много месяцев, благо книг там тоже хранилось предостаточно.

У Экмеледдина друзья читали тот самый труд Аль Маргинани «Аль-Хидия», или «Руководство по комментированию начал», по которому некогда учился в Самарканде отец Бедреддина кадий Исраил и учатся в религиозных мусульманских школах по сей день. Учеников у Экмеледдина было пятеро: два турка Бедреддин и Джеляледдин Хызыр, два иранца Сеид Шериф и Султаншах и один индиец — Абулатиф Хинди.

Не в пример иным мюдеррисам, Экмеледдин не заставлял заучивать наизусть тома текстов, а строил урок как диспут. Сперва Сеид Шериф по праву старшего читал по книге какой-либо пример и комментарий к нему. Затем учитель предлагал всем по очереди высказывать собственные суждения, ежели они имелись, а сам подводил в конце итог. Такая манера способствовала самостоятельности мышления и прививала вкус к полемике.

Экмеледдин аль-Бабурти умер в одночасье, так же как пятнадцать лет назад астроном Фейзуллах. Видно, мгновенная смерть даруется праведникам. Среди его бумаг нашли пять иджазе. Так назывались письменные дозволения учить других и сочинять книги, ибо имярек постиг все, что знает его учитель, учившийся, в свою очередь, у такого-то, а тот — у такого-то. Запечатанные в трубки, они были выправлены по всей форме на имя каждого из пятерых учеников. Наставник не успел только вручить иджазе сам.

Двадцать шесть лет исполнилось в тот год Бедреддину Махмуду, сыну кадия города Симавне. Он был убежден: шариат ниспослан для того, чтобы облегчить человеческому разуму достижение справедливости. И все свои силы направил к единой цели — познанию законов шариата, проникновению в их дух.

Шли годы, и все с большей опаской приглядывался он к казенным ревнителям буквы шариата. Они не допускали и мысли о возможности толкования закона судьей, требовали бездумного применения норм, установленных так называемыми «абсолютными авторитетами», хотя с того времени, как эти авторитеты покинули сей мир, обстоятельства и условия жизни решительно изменились. Догматизм выхолащивал сущность веры, сводил ее к пустой обрядности, исключающей возможность самостоятельного познания. И тут факихи-ортодоксы смыкались с суфийскими шейхами — и те и другие отвергали разум ввиду его мнимого бессилия. Крайности сходились, как сходятся заведенные за спину левая и правая рука. Ортодоксы в самом деле демонстрировали бессилие разума. Но, в отличие от шейхов, у них была власть!

И нередко приходилось Бедреддину видеть, как именем религии, возвещающей равенство, братство и справедливость, освящаются насилие и неправда.