Но что же связывало султана с шейхом Ахлати? Что заставляло выслушивать его наставления, прибегать к советам, участвовать в собраниях его учеников? Как все суфийские наставники, Мир Хюсайн Ахлати мог толковать с ним о любви к богу, поучал не творить дел, которые заставили бы смутиться перед лицом Истины, словом, мог вести султана по пути духовного очищения. Бедреддин усмехнулся, вспомнив: «Искать бога, сидя на троне, не менее бессмысленно, чем искать верблюда, потерявшегося в пустыне, на крыше дворца».

Султана можно было понять: чтение в душах людей, искусство, коим шейх владел в совершенстве, помогало властителю владеть собой, отличать врагов от друзей, угадывать их побуждения и намерения. А может, Баркук просто жаждал откровенной беседы? Кто, кроме суфийского наставника, осмелился бы на такое во всем его огромном царстве?

Леденящий душу холод одиночества наверняка был знаком султану Баркуку не меньше, чем факиху Бедреддину Махмуду.

От светильников, подвешенных к потолку, расставленных по углам, в небольшом покое за тронным залом было светлей, чем днем, когда солнечный свет проникал сюда через узкие окошки. Стены покоя, словно ковром, были покрыты сплошной резьбой по дереву. Тончайшая вязь надписей, выполненных с изощренным изяществом, перемежалась с геометрическими фигурами, в которых при пляшущем свете огней угадывались листья, цветы, птицы и даже животные, но если приглядеться, то не птицы и не животные, ибо изображение одушевленных существ осуждалось как пережиток идолопоклонства. Кружево сквозного, будто прозрачного, узора скрывало мощь каменной кладки и создавало впечатление отрешенной логичности и совершенной гармонии.

Их собралось здесь немного, то были крупнейшие умы Каира, да и не только Каира, Бедреддин с затаенной радостью увидел среди прочих своего учителя Мюбарекшаха Логиста, — в последние годы кроме логики прославился он и стихами в созерцательном духе, а также старого сотоварища Джеляледдина Хызыра, главного каирского лекаря. Узнал он и главного звездочета родом из Мекки, а также видного математика и алхимика из Багдада. Не было тут только уроженцев самого Египта, и Бедреддин удовлетворенно подумал, что вера и наука выше племени и землячества, а именно они, наука и вера, собрали здесь этих людей.

Двое выделялись из всех. Один в высоком клобуке, обмотанном белоснежной чалмой. Статный, длиннобородый, в драгоценной шелковой одежде красновато-пепельного рассветного оттенка. Второй не менее величавый с виду, но в простой дервишеской шапке ладьей и в сером суровом плаще; борода — смоль пополам с серебром, глаза — цвета меда, чуть навыкате, казалось, собирают свет, точно вогнутое зеркало, и направляют их острым, проникающим лучом. В первом трудно было не опознать историка и летописца Ибн Халдуна, родом магрибца, коего султан вознес над всеми улемами Египта, назначив верховным кадием. Бедреддин давно хотел послушать его, ибо читал главный труд магрибца «Муккадиме» — «Введение в историю», где тот бесстрашно доказывал, что свойства народов не дарованы им от века создателем, а развились под влиянием климата, качеств земли и орудий. Вторым был, конечно, уроженец города Ахлат, что на берегу озера Ван, суфийский наставник шейх Мир Хюсайн.

Сам султан, сильный, крупноголовый, сорокалетний, сидел на возвышении в дорогом, но неброском халате, словно приглашал обыденностью одеяния к непринужденности. Только кушак на нем был златотканым.

Слуги беззвучно внесли на медных подносах лепешки, орехи, фисташки, фрукты — для любования. Еда была изысканной — жареные воробьи, бараньи ядра. Но не обильной. Многоядение, равно как любая иная невоздержанность, не подобало сану и возрасту собравшихся.

Султан воздел руки и, вознеся хвалу Аллаху, сообщил, что собрал мужей знания и веры, дабы, слушая их беседу, возвысить свой дух в соответствии с дарованной ему радостью: наследник престола принц Фарадж начал с успехом усваивать слово божье, поощряемый к сему факихом Бедреддином Махмудом, коего он, султан, просит любить и жаловать.

Бедреддин приподнялся. Поклонился султану. Потом ученым.

Ибн Халдун ответил ему кивком и заметил, что Бедреддин Махмуд, ученик его покойного друга, великолепного Экмеледдина аль-Бабурти, известен ему по трудам. Если он верно понял прочитанное, коллега доказывает весьма значительную мысль о том, что все более дробное подразделение права имеет своей причиной развитие разума, которое, в свою очередь, обусловлено развитием мусульманской общины, что, собственно, и побудило ученых факихов сделать дальнейшие выводы из общих принципов, сформулированных некогда четырьмя великими правоведами Абу Хаиифой, Маликом ибн Анасом, Аш-Шафией и Ахмадом ибн Ханбалом.

Бедреддин протестующе поднял ладонь. Мысль о причинности явлений истории, возразил он, принадлежит не ему, а автору «Вступления», коего, если будет ему дозволено, он, Бедреддин, почел бы за счастье назвать учителем, ибо сам он всего лишь приложил его открытия к истории права.

— Всего лишь… всего лишь, — ворчливо повторил Ибн Халдун. И вдруг возвысил голос: — А в этом — суть!

Видно было, что магрибец тем не менее доволен. На его изжелта-бледных стариковских щеках заиграла легкая краска.

Бедреддин вдруг ощутил нарастающее беспокойство. Глянул по сторонам. Шейх Хюсайн Ахлати не спускал с него взгляда. Ясного, незамутненного и палящего, точно летнее солнце. Встретившись глазами с Бедреддином, он едва заметно улыбнулся и обратил лицо и султану.

— Я много размышлял о величии царей, мой повелитель. И теперь понимаю, в основе его — свет. — Шейх обвел глазами ученых. — Свет знания, что привлек к своему трону властитель. В этом свете видно широко вокруг и далеко вперед. Примите поздравления, мой султан!

— Аллах знает! — ответствовал Баркук.

— Воистину, — отозвались улемы.

Главный звездочет Муваффаки не упустил случая напомнить, что десять лет назад в день рождения дарственного наследника был составлен гороскоп. Положение звезды Сухейль в созвездии Овна и противостояние ей Зухры неподалеку от созвездия Весов говорили о ранней мудрости, каким-то образом сопряженной со знаком Восхода. Ныне, заключил Муваффаки, можно лишь подивиться точности, с которой звезды выразили смысл предопределения.

Тут звездочет мотнул своей козлиной бородой в сторону Бедреддина. Все снова обернулись к нему: знак Восхода, оказывается, служил знаком его прихода из лежащих на северо-востоке от Каира османских земель.

Ибн Халдун вспомнил, однако, и другое. Девять лет назад предшественник Муваффаки астролог из Багдада составил иной гороскоп, по обыкновению халдеев взяв за точку отсчета не день рождения, а день зачатия. И на его гороскопе с восходом оказалась сопряжена не только ранняя мудрость, но и ранняя власть, что могло означать лишь скорую смерть султана Баркука. Багдадец об этом, конечно, султану не сообщил, но Муваффаки нашел способ довести до слуха повелителя: на одном из диспутов с беспристрастным видом привел в качестве ошибочного примера. Дескать, вот к каким зловредным результатам приводит следование давно отвергнутой в науке халдейщине. Недолго пришлось Муваффаки ждать, чтобы занять место багдадца.

Ибн Халдун усмехнулся. Но только мысленно — ничего не изменилось в его величественной осанке, не дрогнула ни одна морщинка у глаз, ни один волосок в бороде.

Султан Баркук не затруднился извлечь скрытый в речи Муваффаки практический смысл. Хлопнул в ладоши. Явился слуга с подносом, на котором горкой лежали серебряные монеты, и по знаку повелителя осыпал ими астролога. Звездочет кинулся собирать серебро с предельно возможной для его возраста поспешностью, не столько из скаредности, коей он славился, сколько из стремления показать, как дорожит он султанской милостью.

— Извечный ход звезд обнаруживает могущество Создателя, — сказал Бедреддин в ответ на речь звездочета.

Шейх Ахлати уловил в его словах не просто благочестивую ссылку на Аллаха, обычную в устах улема, удостоившегося похвалы, но и некоторую иронию над пророчеством астролога.