Пришлось вывести пленных на мирской суд. Обличенные в жестокостях, числом пятеро были казнены смертью, хорошо еще, что не ругательной. Трое одобренных — два десятника и приказчик бея — отпущены без невежества и поношения. Только с помощником кадия не разобрались: оставили взаперти до времени.
Это был знак, из коего следовало извлечь поучение. Дурасы Эмре, известное дело, — ашик, влюбленный. Сердце у него — что теплая лепешка. Но умудренный годами и познаниями шейх ахи, он как мог оплошать? Выходит, не каждое знание об одной душе пригодно, если соберутся люди гуртом. Сколько же должно их быть, чтоб явилась разница? Десять? Сорок? Сто? Вот ведь он, Ху Кемаль, спокойно управляется со своими восемьюстами торлаками, а шейх с двумя тысячами ахи… Нашел! Не в числе дело, а в общине, в цехе, в сословии. Сегодня деревенские встали заодно с торлаками, вчера — с купцами против торлаков. И все вместе мы против беев и улемов. Так оно и есть! Нет, не шейх оплошал, а, скорей всего, он, Ху Кемаль: не сумел убедить. Оттого ли, что сам не верил — ведь его пришлось уговаривать. Или оттого, что знать одно, а научить — другое? Тут вспомнил он наставление учителя своего Бедреддина в первый год ученичества в Эдирне: «Познавший, коль скоро желает он передать хоть часть своих знаний, должен объяснять непонятое в определениях, почитающихся понятными среди слушателей». Не в том ли загвоздка, что сегодня пришлось ему говорить разом с людьми разных общин, а потому и разных понятий? Может, надобно с каждым толковать врозь? И снова высветлилась в его сердце заповедь учителя: «К истинной цели ведут лишь истинные средства». Каждое решение есть выбор средства, иначе шага к цели или прочь от нее. А учиненное сегодня? Что вело к цели: правеж над бейскими слугами или победа братьев над самими собой, отказ от мести? Ху Кемаль покрутил головой. Как не хватало ему сейчас учителя или Бёрклюдже Мустафы, любого из старших мюридов Бедреддиновых.
Шейх ахи окончил молитву, сложил коврик и приветствовал Ху Кемаля. Тот собрался было кликнуть писаря, но шейх опередил его: время позднее, надобно-де скорей отпустить женщин, которые чуть не с утра его дожидаются. В тот день, когда предводитель торлаков оповестил город о новой победе Истины, вдова старшины поварского цеха созвала у себя на посиделки женщин. Было решено взять на себя свойственные женскому полу работы — стирку, стряпню, готовку айрана, сыров, курута, дойку, шитье — и делать сие сообща на целый квартал. А способные носить оружие да опояшутся палашом по примеру своих прабабок баджиян-и-Рум, то есть «сестер Рума», встанут рядом с воинами ахи.
Ху Кемаль видел распоряжавшихся в поварнях женщин. Но о таком решении услышал впервые. Заметив, как просветлело его лицо — то была первая радостная весть за весь день, — шейх предупредил, что ликовать пока что рано. Выбранная начальницей над сестрами-воительницами явилась в обитель с жалобой, а может, и с угрозой, пусть Ху Кемаль сам рассудит. Не решившись обратиться к шейху, поделилась с его женой. Вчера перед вечерней молитвой два торлака, Ягмур и Боран, завалились в харчевню квартала Чайбаши, неподалеку от обители, и стали приставать к служкам и стряпухам с непотребными словами. Когда их выдворили вон, принялись орать на улице песни, а затем у источника, давая волю рукам, охальничали над пришедшими по воду молодухами и девицами. Гонялись за ними по кварталу, науськивали ученых псов, чтобы сбивали женщин, как стадо овец, в гурт. Воительница била челом, дабы шейх отвадил торлаков безобразничать, наглотавшись гашиша, не то сестры Рума сами их проучат, да так, что торлакам на люди показаться будет зазорно.
Ху Кемаль помрачнел. Знал он этих собак Борана Торлака. Стоило им учуять запах гашиша, как здоровенные пастушьи псы превращались в щенят: вывалив алые слюнявые языки, садились на хвост и махали лапами, покуда не бросят в их разверстые пасти кусочек дурмана. Тогда отходили прочь, валялись, повизгивая, на спине, довольные, засыпали.
Ху Кемаль кликнул служку, велел вызвать из стана Абдала Торлака. Немедля!
Конечно, торлаки изголодались без женщин, но где было найти таких, что согласились бы разделить бродячую жизнь? Сегодня здесь, а завтра — бог весть, зимой в городах, а летом — в горах. Женщине нужно гнездо, где она могла бы выпестовать своих птенцов. Правда, кое-кто из торлаков все же был женат, чаще всего на туркменках из кочевых, юрюцких племен, привычных к жизни в шатрах, уходу на летниках за скотом, езде верхами, умевших носить младенцев своих за спиною. Иногда заключали торлаки еще и браки на время — сийга, но они больше походили на куплю-продажу, чем на супружество. Вот и вышло, что до сей поры холостяковал и сам Ху Кемаль. Ему впервые подумалось, что новое устроенье земли может и тут все изменить.
Бесстыдная выходка разгульных торлаков грозила, однако, непоправимой бедой. Наверняка о ней был наслышан уже весь город. Ахи не прощают посягательств на честь своих женщин. Если немедля не поправить дела…
Шейх ахи будто продолжил его мысли:
— Позор нужно смыть позором, иначе между нами ляжет кровь. И еще: не считает ли высокочтимый друг, что настал удобный случай, воспользовавшись коим можно подкрепить отказ от прежних обыкновений решительным запретом на гашиш, на вино?
Шейх прав: наказать виновных следовало принародно и без пролития крови, но не попадет ли он впросак, последовав его совету запретить гашиш и вино, как попал сегодня утром с пленниками? Вокруг Манисы разбиты обширные виноградники, немало греков и иудеев живет от торговли вином. Да и на забубенные торлацкие головы не слишком ли-много запретов свалилось в последние дни? С гашишем, пожалуй, покончить надо, это он берет на себя: непотребство Ягмура и Борана дает ему возможность потолковать с торлаками на хорошо понятном им языке. Сами помогут и наказание подобрать. Но вот если бы поддержать запрет, перерезав пути, по коим доставляется гашиш.
Ху Кемаль просительно глянул на шейха. Подумав, тот обещал. У ахи всюду были свои люди. К тому же торговые связи с Карахисаром, откуда поступал опиум, и без того почти оборвались.
Что до запрета на вино, то Ху Кемаль не брался ничего предпринимать, не переговорив с вожаками иудейской и греческой общин. Может быть, продать, как делали и раньше, запасы вина куда-нибудь в чужедальние земли? Только позволят ли теперь торговцам бейских земель вести дела с Манисой?
Шейх не без резона возразил, что продать, возможно, и удастся, но сделки с купцами земель, где пока крепко держатся бейские порядки, могут быть приняты за признание законности этих порядков и поставят под сомненье справедливость самого запрета, ибо не должно быть дозволено нигде то, что запретно на праведных землях. А посему он, шейх ахи, предпочел бы уничтожить не только запасы зловредного зелья, но и сами языческие вертограды, но не настаивает на сем, понимая, что обращение множества людей столь разных обыкновений не вдруг чинится.
«Сколь хитры пути к Истине, — подумалось тут Ху Кемалю. — Кажется, и шейху ахи был знак, побудивший его отступить от обычной своей непреклонности». Мысль эта как-то разом приблизила старца к сердцу торлака.
Днем, досматривая амбары, караван-сараи и харчевни, Ху Кемаль самовидно убедился, что трапезных на весь город не хватает, хотя под них отдали и обители дервишей и конаки знати, среди них и заново отстраивавшийся дворец Караосман-беев. По этой причине ведавшие амбарами старейшины распорядились выдавать зерно на руки, и не только горожанам, но и деревенским, потерпевшим от бейского неистовства.
Мухтар-деде с помощниками посчитали: если так пойдет дальше, то запасов зерна хватит на две недели. «А то и меньше, — заметил рисоторговец, всегда готовившийся к худшему. — Риса и вовсе взять будет неоткуда: сами знаете, у нас его не растят». Мухтар-деде сообщил, что до сей поры на склады не доставлено из деревень ни одного батмана зерна, хотя минуло больше недели, как во все концы саруханской земли отправлены вестники.
