Ху Кемаль обернулся к старосте деревни Бейова:

— И от твоих тоже? Они же мне обещали?

Все глаза обратились на старосту, словно он отвечал за крестьян Сарухана. Бедняга, прижав к бокам локти, развел ладони:

— И мне они обещали. Только наши — народ неспешный, беда!

— Чего еще они ждут?

— Видать, того, что могут получить взамен.

Ху Кемаль распорядился снизить выдачу до половины окка: ничего не поделать, придется потуже затянуть пояса, покуда не наладится новое устройство. И ускакал в оружейный ряд.

Старшина огненных дел мастеров, немолодой, в черном шерстяном плаще, с кривой, верно, подпаленной на огне бородою, был немногословен. Его люди стоят у наковален денно и нощно, готовят бердыши, секиры. Но металл подходит к концу. Того и гляди придется загасить горны. К его удивленью, предводитель торлаков приказал из остатков металла ковать не оружие, а косы. И пояснил, глядя в округлившиеся глаза мастера: «Деревням нечем оборонить себя и будущий урожай от бейской злобы. А косы и в страде и в сече годны».

Из оружейного ряда Ху Кемаль отправился в квартал ткачей. Разбитной старшина ткацких дел мастеров встретил его, как обычно, прибаутками.

— С утра еще не емши, едва штаны надемши, стучат мастера челноками, ткут людям почтенным кафтаны… Известное дело, сапожник без сапог, портняжки без порток…

В привычном балагурстве старейшины слышалась горечь. Но вовсе не из-за скудного харча, а из-за нехватки пряжи. Не приведи Аллах, остановятся прялки, умолкнут ткацкие станы.

Ху Кемаль понимающе кивал головой. Спросил: нельзя ли поскорей отослать Мухтару-деде натканной плащевой шерсти. Холодают дети да жены из спаленных государевыми ратниками деревень.

На Кемаля Торлака всюду глядели с надеждой, ждали его решенья, уповали на помощь. А что он мог? Понимающе кивать головой? Нужды, нехватки, заботы накатывались лавиной, того и гляди захлестнет.

И припомнился ему давным-давно забытый сон. Будто идет он по весне горной тропою. Прямо меж камней алеют бутоны тюльпанов. Пахнущий талым снегом ветер доносит свиристенье куропатки — кеклика. Обернулся на птичий голос и видит: под кручей, придавленная камнем, лежит его ковровая сума — хурджин. Подбежал, обрадованный, выдернул хурджин из-под камня. И тут весь откос, снизу доверху, заколебался, пополз. Запрыгали валуны, загрохотали, вот-вот зашибут, завалят.

Вещий был сон, а ему и невдомек. Выдернули братья камень краеугольный из многовековой стены, посыпалась кладка, зашаталась крепость бейского устройства, того и гляди завалит. Но ведь сами того хотели, годы готовились?

Выходит, сколько на бережку ни примеряйся, плавать не научишься.

«Сильно рванули, от души! — подумалось Ху Кемалю. — Крепость рушится! А чтоб нас самих не завалило, надобно подставить и подпорки-времянки».

Бёрклюдже Мустафа с братьями много оружия взял в двух победных сечах. Хоть самим надо, а поделятся. В карабурунских горах они сами металл льют. Отпишем просьбу. А вот риса да хлопка нигде, кроме как в землях египетских да иранских, не взять.

Он глянул шейху в лицо:

— Забрав в бою оружие у османов, не осквернились мы признанием законности их дома? Не правда ли, досточтимый ахи-баба?

— Не осквернились, Ху Кемаль.

— Раз так, то, употребив другое бейское оружие — деньги против них самих, не погрешим признанием их устройства, купим хлопка и риса для наших братьев. Сделку-то совершим не с беями, а с купцами. Что скажешь, ахи-баба?

— Не забудь, Ху Кемаль: при каждой сделке бей возьмет себе с купца, если таковой найдется, торговый сбор — бадж.

— Пусть подавятся баджем, ахи-баба. Не голодать же нашим детям и женам? Недолго беям тешиться! Скоро и в чужедальних землях повалится их устройство. А насчет купцов бьем тебе челом, ахи-баба. Поговори с торговыми старшинами, поспрошай братьев ахи в Каире, в Дамаске, в Тебризе, в Мешхеде… Извиняй, ахи-баба! Не мне давать тебе советы. Прости за самонадеянность!

— Тебя я давно простил, да не во мне дело, а в тебе, Ху Кемаль. Время нужно, чтоб кровь в молоко обратилась. А ты с маху берешь, разом. Вот и с деньгами поторопился. Хотел я тогда же тебе сказать. Да не всякий, имеющий уши, слышит. Не готов ты был к моим словам. Теперь время приспело.

— Правда твоя, ахи-баба. Покуда стоят еще бейские земли, деньги пригодятся. Но я по-прежнему верю: на землях Истины им места нету!

— И я верую, Ху Кемаль Торлак. Но кроме условия времени хочу напомнить еще два других — место и люди. С торговыми людьми иным языком следовало бы говорить.

— Это я пусть поздно, но сам уразумел, ахи-баба. Каким языком, однако, прикажешь говорить со всеми сословьями разом?

— Бог милостив, Ху Кемаль! Я потолкую с хлопкоторговцем: отдаст он свой гнев, — смягчился старец. — Скажи только, что с вином учинишь?

Ху Кемаль не успел ответить. Откинулся полог, вошел Абдал Торлак. Придержав палаш, поклонился. Бритая квадратная голова сверкнула в отблеске свечи. Усищи торчали победно. На лице не смущенье, а радость.

Ху Кемаль молча указал ему место. Начинать разговор не спешил. Остерегался в сердцах наговорить лишнего.

Начал шейх.

— С доброй ли вестью, Абдал Торлак? — спросил он, прочтя на лице его радость.

— Слава Истине, с доброй, ахи-баба. Брат Якши Торлак с товарищами — хоть и пришлось им повздорить в Бейове с деревенскими — привез на склады две сотни батманов зерна.

— Что дал взамен?

— Пообещал косы да постолы. А дать было нечего, оттого и повздорили, ахи-баба.

— За так, значит, зерна дать не пожелали в Бейова. На чем же поладили?

Абдал Торлак усмехнулся:

— Якши Торлак у нас горячий: гилевщиков да заводчиков по шеям погладили, а с остальными добром поладили.

— Крови-то не пролилось, упаси Аллах?

— Слава Истине, не пролилось, ахи-баба.

— Слава Истине! — повторил шейх. Обернулся в сторону Мекки, как при молитве, и стал читать первую суру Корана.

Когда он кончил, Ху Кемаль взвился, точно пружиной его подкинуло.

— Понимаешь ли ты, что говорит твой язык… — крикнул он. — Добрая весть, добрая весть! Да лучше б весь город с голоду пух, чем злосчастные двести батманов… — Он осекся. Подошел к Абдалу Торлаку. Приблизил к нему лицо. Спросил со сдержанной яростью: — Якши Торлак, с оружьем явился? Значит, как последняя бейская сволочь, взял у крестьян зерно силой?! Кто, кроме нас самих, мог так навредить делу Истины? Мало, что ли, срамники Ягмур да Боран ославили нас на весь город?! Теперь еще и деревня. — В голосе его зазвучало отчаяние. — Способна ли твоя квадратная башка вместить: самое имя торлакское опозорено. Не знаю, какой кровью позор этот смоем.

До Абдала Торлака вдруг дошел смысл происшедшего. Будто протрезвел разом. Сделал шаг. Ринулся навзничь.

— Я всему виною! С меня спрос, Ху Кемаль!

Предводитель торлаков долго смотрел на своего распростертого ниц сподвижника. Без гнева, без жалости, без любопытства.

— Встань, — приказал наконец. — Все мы виноваты. — И отвернулся.

— Не о вине, об искуплении думать надобно, — молвил шейх. — Где Ягмур с Бораном, где их кобели смердящие?

— Посажены в холодную яму, — ответил Абдал Торлак, подымаясь. — Пока не очухаются. А собаки прикончены.

— Обоих, когда придут в себя, раздеть до пояса, руки связав, посадить на верблюда задом наперед и возить по городу с глашатаем: «Так будет поступлено с каждым, кто посягнет на честь сестер наших». И вон обоих из братского круга, — приговорил Ху Кемаль. — А Яхши Торлака я на круг выведу. Как братья присудят. Ты, Абдал, сам повезешь его в Бейова. Вместе с постолами и косами обещанными. Расскажешь там, что братья приговорили. За крестьянами — последнее слово. Промыслят смертью казнить — так тому и быть!

— Аминь, — засвидетельствовал согласие шейх.

— А может, и простят? Ведь Яхши Торлак эту самую деревню две недели назад от лихих людей оборонил, — сказал Абдал Торлак.

— Простят, и мы ему вины отпустим, — ответил Ху Кемаль. — А отряд торлацкий предлагаю разбить по крестьянским ватагам и дружинам ахи… За наши с тобой вины, Абдал Торлак…