— Хайаффа бен Ямин, — медленно произнес парнес, будто вслушивался в звучание незнакомого имени. — Я отпустил бы тебе твой грех, коль скоро речь шла бы о тебе одном. — Он поднял голову, глянул мастеру в глаза. — Но дело идет о жизни и смерти народа священного завета: когда твои братья будут разбиты, завистники поднимут на него ненависть всех других народов и сословий. И падут стены иудерии, и следа не останется от живущих в ней!

— Они попытаются сделать это независимо от того, встанем ли мы рядом с братьями Истины или запремся в иудерии, рабби Ханан.

Тот словно не слышал.

— Могу понять, что жизнь твоя тебе не дорога. Но как ты можешь подвергать такой опасности твоих названых братьев? Ведь если ты пойдешь с ними, твоим именем, именем народа иудейского, их станут поносить до седьмого колена. Подумай, стоит ли так рисковать! Да, именно ступай, подумай, кожевенных дел мастер.

— Я хорошо подумал, рабби Ханан. Я решил!

— Ты сказал!

Глава альхамы взял с подноса, стоявшего на низком столике, серебряный колокольчик и позвонил. В дверях показались слуги. Рабби поднялся.

— Я, рабби Ханан бар Абба, коему Господь доверил попеченье о народе Израиля, приказываю: взять его! В подвал! В темницу! Завтра ты будешь отлучен и осужден!

Кожевник вскочил. Глаза под темными висячими бровями полыхнули.

— Народ иудейский не простит тебя, бар Абба!

Парнес улыбнулся снисходительно: ладно, ладно, можешь, мол, теперь говорить что хочешь, никто тебя не услышит.

Когда мастера вывели, он с облегченьем перевел дух. В самом деле, от него так разило, что еще немного, и рабби Ханан не сдержал бы дурноты.

Не дождавшись мастера, кожевники подняли тревогу. К его дому стали собираться люди. Иудерия загудела.

Не слушая женских причитаний, подмастерья взялись за оружие. К кожевникам присоединился цех красильщиков во главе с другом и единомышленником Хайаффы длинным, тощим мастером Симеоном. Несколько сот вооруженных людей окружили дом парнеса. Он вышел им навстречу.

— Не спешите гневить Господа, иудеи! Хайаффа бен Ямин будет судим как еретик… Его сообщники…

Парнеса не дослушали.

— Прочь с дороги! — прогремел мастер Симеон.

Рабби Ханана оттеснили. Ворвались в покои. Дрожащие от страха слуги провели Симеона и его людей к подвалу. Оттуда на руках вынесли на свет божий Хайаффу.

На его место в подвале водворили изрыгавшего хулу и анафему рабби Ханана. Засов заперли на громадный висячий замок, ключ от него забрали с собою и со смехом выбросили в Гедиз. Унесли и найденные в доме драгоценности, золото, деньги. Впрочем, искать было недосуг, и потому нашли немного. Симеон, завязав их в мешок, передал цеховому казначею:

— Чтоб ни дирхема не пропало! Гляди у меня!

После полудня пять сотен вооруженных людей покинули иудерию. Разделенные на полусотни, шагали они по жаре под рев шофара и стук бубна, одетые как воины-иудеи — в темно-кирпичных шальварах и черных полухалатах, перехваченных веревкой. Лица полны решимости, непокрытые головы выбриты.

Высыпавшие на крыши горожане глядели на них с удивлением: никто не помнил, чтобы вооруженные люди выходили из иудерии. А тут столько сразу, да еще с босыми головами.

Только когда подошли они к рядам медников, кто-то из подмастерьев догадался, куда они идут, и крикнул радостно:

— С нами Истина!

Шагавший впереди Симеон обернулся лицом к отряду и, ударив палицей по щиту, возгласил в ответ:

— Хедад, хедад!

И вслед за ним пятьсот глоток под стук палиц, дротиков и булав повторили древний боевой клич иудеев: «Хедад, хедад!»

Проходя через площадь Винторговцев, они увидели в раскрытых настежь воротах котлы, кипевшие в саду на сложенных из камней очагах. Пахло пшеничной кашей, вареным мясом. Плотники прилаживали дверь к похожему на крепость бейскому конаку, ставили на окна решетки. Слышался стук молотков по металлу. Садовники грузили мусор в запряженную ишаком тележку.

У подножия горы Спил, где под пиниями был разбит стан сменявших друг друга крестьянских дружин и отрядов ахи, им навстречу выехали верхами Ху Кемаль с Абдалом Торлаком и Мухтар-деде с Салманом. Шагов за двадцать встречавшие спешились. Подойдя, сложили на груди руки, поклонились.

— Счастье видеть вас, братья, в стане Истины!

— С нами бог! — ответил Хайаффа.

В стане началось братание. Не сразу узнавали друг друга, а узнав, хохотали: столь непривычно выглядели знакомые лица, обритые наголо, без бород, усов и бровей.

Симеон приказал поставить шатры. Их было у иудеев всего пять. Копались с ними долго. То перекосит или совсем завалит столп, то не подвяжут толком пологи, а с закрытыми в шатрах задохнуться можно среди дня. То неверно рассчитают место под деревьями. Сразу видно, привычны к городу, а не к полю. До вечера, наверное, провозились бы, если б на помощь не пришли десятники ахи.

Хорошо, что Ху Кемаль прошел школу суфийских шейхов, не то давно свалился бы. Шутка сказать, четвертые сутки глаз не сомкнуть. Лицо почернело, скулы торчат, подглазники изжелта-черные. Но спина прямая, взгляд быстрый. Днем поверял он заслоны у крепости, дозоры у городских ворот, секреты на дорогах. Объезжал склады, караван-сараи, ремесленные рынки, пекарни. Успел даже побывать в двух окрестных деревнях — Акпынаре и Бейова. Решал, указывал, советовался, думал, спорил, растолковывал, убеждал. Вечерами принимал гонцов и проповедников, писал письма. Отвечал жалобщикам, беседовал с ходоками.

На первых порах ему помогали Абдал Торлак и Мухтар-деде. Но Абдала вместе с воеводой братьев ахи пришлось поставить над всею ратью. А Мухтара вместе со старостой деревни Бейова и недоверчивым рисоторговцем назначили надзирать за цехами, караван-сараями, харчевнями. В обители с Ху Кемалем остался вершить дела шейх ахи. По древности своей нуждался он время от времени в отдыхе, а дела отлагательства не терпели. Ходатаи, гонцы, вестовые, проведчики, жалобщики вповалку спали в гостевых покоях рядом с трапезной, дожидаясь очереди на вызов к набольшим людям. Стряпухи со служками не успевали наготовиться на столько ртов. Салман, поставленный старшим над охраной обители, два шейхских писаря, мальчики на побегушках — все сбились с ног.

Лиловатая вечерняя заря тихо догорала над горами Ямандар, когда перед Ху Кемалем распахнулись обитые железом ворота обители. Бросив повод дожидавшемуся его у ворот конюху, он кивком ответил на приветствие Салмана. От приглашения в трапезную — «хоть лепешку преломить за три дня-то!» — молча, но решительно отказался. Стоит проглотить кусок, и потянет ко сну; сколько ни противься, ум задремлет, а он ему был нужен свежим.

За стенами обители быстро сгущались сумерки. Во дворе с бассейном услышал долетевший из города призыв к вечерней молитве. То было кстати. Нужно привести в порядок душу: подавить нетерпение, подобное бешеной скачке, когда взгляд не может ни на чем задержаться, стряхнуть, как пыль с сапог, насевшую за день суету.

Ху Кемаль омыл у водоема ноги, руки, лицо. И вошел в дом. Шейх уже стоял на молитве. Ху Кемаль расстелил коврик и опустился неподалеку на колени.

Молился, однако, недолго. Свершив три ракята, поднялся, сел на угловую софу. Надо бы кликнуть писаря, чтоб продиктовать письма. Но шейх продолжал творить намаз. Ху Кемаль уставился взглядом на оплывавшую свечу. И перебрал в мыслях минувший день.

Перед рассветом ашик Дурасы Эмре вместе с шейхом в два языка уговорили его отпустить с миром захваченных накануне бойских управителей, приказчиков, сборщика налога, помощников кадия и государевых десятников: мол, добром на добро и скотина отвечает, а вот на зло добром — только человек способен. Когда Ху Кемаль прибыл с этим в боевой стан, где содержались пленники, крестьянская ватага подняла крик: они-де землепашцев и за скотину не считали; бывало, чтоб подать выколотить, выборных старост за ребро на крюк вешивали, в голодный год зерно подчистую выгребали, а дети в деревнях, как собачьи кутята, мерли. Если их, мол, отпустить, опять соберут они государевых людей, пуще прежнего станут лютовать. Волк, он и есть волк — добра не понимает. За деревенскими подняли гиль и торлаки. Только воины ахи молчаливо согласились с решением предводителей.