Водоворотная волна воздушных сил. Взбрызги сверкающих молний. От бесшумного дыханья – до раскатного грома. От неуловимого веянья – до сорвавшегося обвала звуков и воды, – и молния, как венец всего.
Воистину велит ветер возвращаться звукам в волнообразно-повторной напевности. Возьми слово певчее. Увидишь подтвержденье.
«Oh wild West-Wind», «О, безумный Западный Ветер», восклицает Шелли в своей «Песни к Западному Ветру», и в этом тройном в-в-в мы явственно чувствуем веянье ветра. И дальше этот воздушный свирельник поет:
«Wild Spirit which art moving everywhere»,
«Взметенный Дух, ты движешься повсюду».
Едва слово заговорит о ветре, оно невольно играет легковейным звуком в или цепкими, шуршащими, шероховатыми звуками с, з, ш, щ, живописующе передающими шорохи листвы.
«Вей по ветру, а впротив, а всупротив – глаза запорошишь». (Русская поговорка.)
«Выше ветра головы не носи». (Русская поговорка.)
«Попутный ветер – святой воздух». (Каспийская поговорка.)
«Се ветри, Стрибожи внуци, веют с моря стрелами… пороси поля прикрывают». (Слово о полку Игореве.)
«О, ветрев, ветрило! чему, господине, насильно вееши?» (Там же.)
«Повей, повей, ветер,
Из чистого поля.
Из чистого поля,
Из синего моря.
Суши, суши, ветер,
Все стежки, дорожки».
(Русская народная песня.)
«…Знакомым шумом шорох их вершин меня приветствовал…» (Пушкин.)
«Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя:
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя».
(Пушкин.)
«Когда волнуется желтеющая нива,
И свежий лес шумит при звуке ветерка…»
(Лермонтов.)
«Густол иственный
Твой зеленый шлем
Буйный вихрь сорвал
И развеял впрах».
(Кольцов.)
«В няньки я к тебе взяла
Ветер, солнце и орла…
Ветра спрашивает мать:
„Где изволил пропадать?
Али звезды воевал?
Али волны все гонял?“»
(Майков.)
«Как тихо веет над долиной
Далекий колокольный звон,
Как шорох стаи журавлиной,
И в шуме листьев замер он».
(Тютчев.)
«От вершин скользя к вершинам,
Ветр ползет лесною высью».
(Фет.)
«Ветер злой, ветр крутой в поле
Заливается,
А сугроб на степной воле
Завивается.
При луне (на версте мороз –
Огонечками)
Про живых ветер веет, пронес
С позвоночками».
(Фет.)
Веял ветер и говорил. Слушал певец и выслушал. Выведал тайновесть – и вложил ее в слова. И вот слова, перевиваясь, поют, вещая, и вложенная в их буквы звуковая повесть, повторно вертя своим веретеном, ведет.
Неведущие говорят, и вновь и снова скажут, будто радость игранья буквами, таинство звуковой вести-повести создано русским стихом конца 19-го века под влиянием английских и французских символистов. Это неправда. В сильном выпуклом явленьи нет влиянья, а есть радость нахожденья себя в других. Тот, кто сделал русский стих, современный, переливчатым и весело светлеющим от внутренних созвучий, свивающих вещие звенья, нашел эту музыку в себе, взростил эту вербную ветку в своей весне, жужжащей первыми пчелами. Притом, тут неизбежным образом выразилось природное явление, которое для верного своего выявления имеет неустранимо предназначенные формы. Закон, строящий поэтическое выражение на особой музыкальной основе, был много раз и во многих очагах, друг от друга независимых, частично найден. А если в данном случае говорить о влиянии, оно прежде всего исходило от Пушкина, от кого тянется неисчислимость внушений и зачарований.
Кто вырос в деревенской тиши и с детства внимал вещим шепотам деревьев и ворчливому ропоту бурь, проносящихся по нашим неоглядным пространствам, тот, и только он, понимает сполна, сколько в Пушкине ветра, сколько в нем волн и древесных шорохов, сколько в нем той звуковой тайны, которая свежо журчит в его стихах, как в весенней роще, после грозы, переливается виолончельное пение иволги.
«… По брегам отлогим
Рассеяны деревни; там за ними
Скривилась мельница, насилу крылья
Ворочая при ветре…»
«Брегам отлогим»… Какая гордая твердость звука. И эта полногласная смена нот «ви-во-ве». Тут визг ветра и ржавой части устаревшей мельницы. Тут ворот ветхий вращается, тяжелый ворот, навой.
Я слушаю, что говорит мне ветер, и с ним уношусь в воздушные пространства, и, ветру повинуясь, я волен видеть все. Слышу, как древний индус говорит к Огню-Агни, говорит к Ветру-Вайю. И так как древний индус сполна осуществил священный союз со Стихиями Мира, и так как он, понимающий, до сегодня исполняет завет «Землю целуй», – не простые, а вещие это звуки, когда я говорю: «гори, гори, Огонь! вей, вей, Ветер!»
Я смотрю в затоны моей весны, туда, где купавы, заглядываю, и нежный голос поет.
Я – вольный ветер, я вечно вею,
Волную волны, ласкаю ивы,
В ветвях вздыхаю, вздохнув, немею,
Лелею травы, лелею нивы.
С ветром связано все в моей повести. С ветром, которого изловить нельзя.
О, неверный! Ветер, ветер,
Ты не помнишь ничего.
Дай и мне забвенья, ветер,
Дай стремленья твоего.
Ветер, ветер, ветер, ветер,
Ты прекраснее всего.
Вспоминаю пути свои от океана до океана. Вечная взволнованность довременной Воды. Сине зеленый Мир неоглядного Тихого океана. Буря рвет снасти, а я вспоминаю строки сильного и одинокого брата моего, Юргиса Балтрушайтиса.
«В море, в поле – та же воля,
Всюду звонок свист и вой, –
Весела земная доля
В час тревоги грозовой.
Ширит вихрь, свирель живая,
Звон вблизи и звон вдали, –
Воет, веет, раздувая
Искру светлую в пыли».
С свистом-присвистом ветер врывается в седые паруса. Путающим движением смешавши взбрызги волн, закрутил вуали пены, завертелся вместе с чайкой, измял ее малые крылья, выпрямил смелый полет альбатроса, которому весело в вихре, не смеющем смять его, сурового, и, едва освободив мечту в этой поющей симфонии, как нашептывает что-то о доме, о поле, о брошенном милом обветренном крае, где рожь и мои васильки.
