Как гласит одна Австралийская легенда, вначале была слитность и постепенно означающаяся перепутанность ликов, как это бывает в каждом развивающемся сновидении. В начале дней Земля открылась в средине влаги озерной, В великих водах Перигунди явился лик, за ним другой Качнулся ворон чернокрылый, загомозился попугай, И красноног запрыгал быстрый, твердя себе: Ступай, ступай. Но было все несовершенно, для чувства не было дверей, И члены только означались в той изначальности своей. И лики все легли на дюны, что сжали озеро кольцом, И там на Солнце укрепились они в могуществе своем. Так распростершись, полежали, и лик их был определен, И вот пошли, одни по долам, другие в синий Небосклон. В первобытном сознании, именно как в сновидении и как в играющем сознании детском, все невозможное возможно, и каждая малая точка, в силу богатства того подвижного текучего вещества, которое называется мечтой, может служить исходом, началом целой системы. Австралиец увидел кенгуру и побежал за ним. Если б это случилось с цивилизованным человеком, т. е. встреча с кенгуру, он поймал бы зверя или убил его, и рассказал бы товарищам, как это произошло, – исчислил бы также, какие выгоды и возможности отсюда извлечь правдоподобно. Австралиец же ведает некоего природного волшебника, Мурамуру Паралину, и он уже не о себе рассказывает, а об этом волшебном творчески-шаловливом духе. Мурамура Паралина побежал за кенгуру. – Кенгуру, хоть ты и быстрый, в плен тебя я заберу. – Мурамура Паралина топчет травы, топчет мох, Вдруг увидел сжатых, робких он уродцев четырех. Он близь них не задержался, побежал за кенгуру. Но куда же тот девался, где он спрятался в дыру? Кенгуру дошел до места, где двух женщин повстречал, И убит был ими быстро, и, завит в зерно, лежал. Мурамура Паралина говорит про кенгуру. Отвечают – не видали, шепчет каждая – не вру. Паралина взял свой пояс, навязал на муравья, Муравей почуял тотчас, муравьев сошлась семья. Мурамура Паралина муравьев тут разогнал, Кенгуру взвалил на плечи, и к уродцам побежал. Он растер им тело – тело, члены вытянул он вдоль, Расщепил по десять пальцев, хоть и сделал этим боль. Рот, глаза и нос им сделал, уши дернул, растянул, И чтоб можно было слышать, в эти уши он дохнул. Все им тело пробуравил, глины выострил кусок, В рот его им с силой вставил, и кусок до низу скок. Так разделавши уродцев, человеков создал он, И пошел он, и пошел он, гул пошел со всех сторон. Первобытное сознание переливается из существа в существо, соединяя все существа в неразрывную, единую, живую и жизнь дающую панораму. И человек, размышляя о самом себе, смотрит на зверя, и зверь ведет человека. Мурамура Паралина – человекоподобный жизнетворец, делатель людей и довершатель форм. В других разветвлениях того же первобытного Австралийского помысла роль животного указывается с точностью. Тогда, как не было людей, Но жизнь была уж здесь жива, На берегах, среди стеблей, Без членов были существа. Мурейрай, птица-королек, На них излив избыток сил, Им дал отдельность рук и ног, В мужчин и женщин превратил. И вольно двигаться им тут, Равнина жизни широка, И звонко песнь они поют Во славу птицы-королька. В предании о вороне, таинственной птице, которая, будучи царственно воспета еще в Древне-Скандинавской «Эдде», пленяла творческую мечту всегда, пока в 19 веке ей не пропел самый победоносный гимн Эдгар По, в сказании о вороне. Австралийская мысль уже не только искрится веселием зарождающегося мифа, но и сияет всеми блестками зарождающегося истинно-религиозного почитания.
В незапамятное время, Старый путник, старый Ворон, Сел над быстрою рекою, Над текучею водой. В час, когда он в мир родился Из отливного агата, На себя взглянув, он молвил: «Да, я Сокол золотой». И потом еще подумал: – «Нет, не так, я слишком черен. Я – Орел, который мчится, Ветер в воздухе струя». И потом еще подумал: – «Нет, я слишком длиннокрылый». На себя взглянул и молвил: – «Знаю, знаю, Ворон я». Так, себя узнав, летал он, И чернел в ветрах, и каркал, И когда блистало Солнце, Он садился в высоте. А когда спускалось Солнце, Он с вершин срывался черных, И тонул среди ущелий, В их глубокой черноте. И увидев меж созданий Недосозданных уродцев, Им расправил члены клювом, Каркнув, выпрямил узор. А свершив свое, он умер, И его похоронили, Там блестящий черный камень Можно видеть до сих пор. Выразительную картину братства людей, животных и растений, как это понимает первобытный ум, дает Норвежский исследователь, Карл Люмгольц, проведший пять лет среди Мексиканских племен, доныне оставшихся дикими, и напечатавший несколько лет тому назад в Нью-Йорке свою книгу «Неведомая Мексика». Для Индийца, говорит Люмгольц, все имеет жизнь в Природе. Растения, как и человеческие существа, заключают в себе душу, ибо иначе не могли бы они ни жить, ни роста. О многих предполагают, что они говорят, поют, чувствуют радость и боль. Зимой, например, когда сосны от холода покрыты влагой, это они плачут, чтобы Солнце вышло и согрело их. Если их мучают и оскорбляют, растения мстят. Почитаются те растения, что целительны. Верят, что простой аромат лилии излечивает болезни и уничтожает сглаз. Взывая к помощи, врачующий молит так: Красивый, Сегодня, Лилейный Цветок, Сохрани меня. Отсюда извергни Тех, что колдуют, Дай Мне достигнуть Старости. Дай Мне взять посох, В старости. Благодарю. Запахом дышешь ты, Там, где стоишь, Почитают хикули, священный кактус. Опьянение от хи-кули создает веселость и уничтожает голод и жажду, также развивает красочное зрение. Поев немного хикули, Индийцы чувствуют, что деревья пляшут, сами же они не только не качаются, но держатся еще более твердо, чем в здравом состоянии, и могут идти без головокружения по краю пропасти. |
