Другие строки, сказанные тем же вещим, в далекие дни Франко-Прусской войны, и Коммуны, кажутся положительно написанными для нас, Русских, переживающих 1905–1906 годы. Европе, 72-й и 73-й Годы Соединенных Штатов Внезапно из ветхой и сонной берлоги, из душной берлоги рабов, Как будто бы вспыхнула яркая молния, сама на себя удивляясь, Ногой придавивши лохмотья и пепел, и стиснувши руки на горле владык. О, надежда и вера! О, боль завершения жизней всех тех, Кто был изгнан за то, что любил свою родину! О, сколько, порвавшихся в пытке, сердец! Вернитесь назад в этот день и забейтесь для жизни свободной! А вы, которым платят за услугу Грязнить Народ, заметьте вы, лжецы. Хотя несчетны были истязанья, Убийства, и бесчестность воровства В извилистых и самых низких формах, Хотя из тех, кто беден, выжимали Достаток весь, грызя его как черви, Хоть обещанья с королевских уст Нарушены, и тот, кто обещался, Отметил подлым смехом свой обет, И хоть во власти тех, кто был обижен, Владыки были, все ж свои удары На них еще не устремила месть, И головы не срезаны у знати: Народ презрел свирепости владык. Но мягкость милосердия была Как дрожжи для погибели горчайшей, И струсившие деспоты вернулись, С своей приходит каждый с полной свитой, При нем – палач, святоша, вымогатель, Солдат, законник, барин, и тюремщик, И сикофант. А сзади всех, ползет, глядите, призрак Как бы туман, в покрове бесконечном, Лоб, голова, и весь – в багряных складках, Лица и глаз никто не видит, Из всех одежд, из красных одеяний Приподнятых рукой, лишь палец видно, Изогнутый, кривой, во всем подобный Змеиной голове. Меж тем тела лежат в могилах свежих, Кровавые тела погибших юных, Веревка тяжко с виселицы пала, Летают пули, принцы их послали, Приспешники властей хохочут, И это все должно явить свой плод. Тела погибших юношей, тела Замученных, повешенных, сердца Пронзенные свинцом жестоко-серым, Теперь как будто холодны, недвижны, Но невозможно их убить. Они вознесены святою смертью, Они живут в других, таких же юных, Внемлите, короли, Они живут в других, опять готовых На вызов вам. Над каждым, кто убит был за свободу, Над каждою подобною могилой Ростет трава, которой имя – вольность, И в свой черед посеет семена, И ветры разнесут их для посевов, Дожди, снега – кормильцы им. Да, каждый дух, которого от тела Освободит оружие тирана, Здесь будет, от земли он не уйдет, Он будет проходить по ней незримо, Шептать, предупреждать, и торопить. Свобода, пусть отчаются другие, Я никогда в тебе не усомнюсь. Дом заперт? и хозяина нет дома? Пусть, все равно, готовы будьте, ждите, Он будет скоро, вестники его Приходят вдруг. Кто он, этот провидец, так говорящий? Не один ли из тех, которые вскормлены бурей, и умеют говорить только гневные мятежные слова, полные однозвучного красноречия военных труб и барабана?
Нет, он всеобъемлющий. Ему доступны были все тона. Слышал он рев Океана, слышал и журчанье ручейка. И, знавший раскаты военных орудий, он несколькими словами умел вводить душу в тишину, нежную, как легкий шелест кустов цветущей сирени, над которой начали виться, в хороводе, ночные бабочки. Сумерки он понимал. Сумерки Истомность усыпительных теней, Чуть скрылось солнце, сильный свет рассеян, (И я рассеюсь скоро, отойду), Туман – нирвана – ночь – покой – забвенье. Светлый, как дневной свет, любивший все четкое, что закончено в своих очертаниях, как закончены под Солнцем все краски и черты, этот поэт действия, бард пересоздания, преображался порою как бы в лунатика, который твердо идет по обрывным путям с закрытыми глазами. Он видит сквозь веки, он входит в пещеры ночных сновидений и сливается с душами спящих, читает в них, тайно вникает в закрытые таинства душ. Я блуждаю всю ночь в сновиденья, Я шагаю легко, я шагаю бесшумно и быстро, Останавливаюсь, наклоняюсь с глазами раскрытыми, Над глазами закрытыми спящих, Я блуждаю, смущаюсь, теряюсь, себя забываю, Не согласуюсь, противоречу, Медлю, гляжу, наклоняюсь, на месте стою. Как торжественно, тихо лежат они, Как дышут спокойно они, дети в своих колыбелях. Несчастные вижу черты людей пресыщенных, Облики белые трупов, багровые лица пьяниц, Болезненно-серые лица тех, что сами ласкают себя, Тела на полях сраженья, с кровью глубоких ран, Сумасшедшие в комнатах наглухо запертых, Дурачки невинно-блаженные, Новорожденные, эти из врат исходящие, И умирающие, эти из врат исходящие, Ночь проникает их, ночь их объемлет. Брачная спит чета спокойно в своей постели, Он положил ладонь на бедро супруги, она Положила свою ладонь на бедро супруга, Сестры нежно спят бок-о-бок в своей постели, Мужчины нежно спят бок-о-бок в постелях своих, И спит с ребенком своим мать, закутав его. Слепые крепко спят, глухие спят и немые, Спит узник спокойно в тюрьме, и спит блудный сын, Убийца, что будет повешен завтра, как спит, как спит он, И тот, кто убит, как он спит? Спит женщина, любящая без взаимности, Спит мужчина, любящий без взаимности, И спит голова того, кто весь день строил планы, и деньги, деньги сколачивал, И тот, кто характером бешен, и тот, кто предатель, спят, все спят. Я стою в темноте, опустивши глаза, близь тех, кто страдает всего и всего беспокойней, Я на несколько дюймов от них рукою своей провожу, успокаивая, Я взором пронзаю тьму, существа иные являются, Земля от меня отступает в ночь, Я вижу, что это было красиво, и я вижу, что то, что не земля, красиво. Я иду от постели к постели, я сплю с другими спящими, С каждым рядом по очереди, Мне снятся во сне моем сны, все сны других уснувших, И я становлюсь другими уснувшими, спящими. Я пляска! – играйте вы там! Я кружусь все скорей и скорее! Я вечно-смеющийся – вот, новая светит луна, и сумерки, Я вижу веселые игры, в прятки, куда ни взгляну я, повсюду проворные духи, Вновь прятки и прятки опять глубоко в земле и в море, И там, где не море, и где не земля. |
