У любого человека есть грань, за которой он может сломаться. Это понимал и, пусть с неохотой, принимал каждый пехотинец. Постоянное напряжение жизни на краю гибели в конечном итоге было способно лишить твердости даже самого стойкого солдата. Где же черпали простые солдаты силы переносить постоянные ужасы, страх, к которому невозможно привыкнуть? Неудивительно, что первым инстинктивным устремлением для многих солдат, оказавшихся под огнем, было убежать, справиться со стрессом, просто избегая его. В конце концов, трусость может быть и своего рода честным признанием страха. «Что-то назревало», — описывал Клаус Хансманн эпизод, который, несомненно, сотни раз повторялся за время войны.

«Мы торопливо шагали в сторону тыла… По пути по колонне пронесся слух, будто русские прорвались. Штабные устремились в тыл. Мимо нас галопом проносились конные повозки, проезжали грузовики. Все спешили — запахло всеобщим бегством. Вдруг сзади донеслись голоса: «Принять вправо! Идут наши танки!..» Все вздыхают с облегчением — ну, наконец-то танки! А потом наступают мгновения ужаса: из желтовато-бурого облака пыли вырываются [вражеские] танки и открывают огонь по машинам и колонне. Теперь нас уже не остановить. Патронные ящики летят в кювет, винтовки брошены, противогазы, ремни, пулеметы… Все бегут, и люди превращаются в несчастное, бездумное стадо… Машины вязнут в болоте, телеги опрокидываются, лошади несутся вперед, не разбирая дороги. Люди бегут, словно их тоже вдруг освободили от упряжи… Рассудок? Что тут сказать… Рассудок просто не играет никакой роли».

Хансманн, как практически каждый солдат, понимал, что иногда панике может поддаться любой. Реагируя на смертельную угрозу, группа людей способна в буквальном смысле утратить свои человеческие качества и превратиться в стадо.

Любому солдату было известно: людей, чей опыт позволяет им никогда не поддаваться панике, не существует. Даже опытные фронтовики, казалось бы, не знающие страха, время от времени поддаются искушению спастись от опасности бегством. Потрясенный натиском русских Ги Сайер вместе с товарищами (все они были закаленными ветеранами) поддался первобытному страху и стал спасаться бегством. «Людская волна продолжала накатывать на нас, и волосы на голове встали дыбом, — вспоминал он. — «Бесполезно! — крикнул ветеран. — У нас не хватит патронов. Нам их не остановить…» Мы лихорадочно переводили взгляды с одного на другого». Их фельдфебель отказался дать приказ об отступлении, но в приказах уже не было необходимости — солдат охватил животный страх, заставлявший их действовать инстинктивно: «Ветеран просто выскочил из траншеи и быстро побежал к лесу… В безумной спешке мы похватали свои винтовки… и бросились за ним. Ужас на мгновение лишил нас рассудка… «Ублюдок! — заорал фельдфебель. — Я доложу о тебе командиру!» — «Я знаю, — ответил ветеран, — но я бы скорее предпочел быть расстрелянным своими, чем наткнуться на штык ивана».

И такие проявления страха были не единичны. Вспоминая о других случаях, Сайер говорит:

«Хотя до сих пор нам невероятно везло и мы остались живы, когда-нибудь это везение наверняка кончится… Мне вдруг стало страшно… Скоро может настать и мой черед. Меня точно так же убьют, и никто этого даже не заметит… Обо мне будут помнить ровно до тех пор, пока кто-нибудь еще не получит свое… Страх все усиливался, и у меня задрожали руки. Я знал, как ужасно выглядят люди после смерти. Я уже повидал немало парней, лежащих ничком в грязи… От этой мысли я вдруг похолодел… Я начал плакать и что-то бессвязно бормотать….

«Хальс, — сказал я, — пора отсюда убираться. Мне страшно…» Вдруг все стало невыносимым. Я обхватил дрожащими руками голову… и впал в полное отчаяние».

Хотя в тот раз друзья и удержали его от бегства, спустя несколько дней Сайер снова наблюдал стихийный порыв к бегству: «Как мы и опасались, до нас снова донесся гул боя. Шума самого по себе было достаточно, чтобы волна ужаса охватила солдат, прижатых к воде… Каждый схватил свои вещи и бросился бежать… В спешке люди побросали все на берегу и бросились в воду, пытаясь добраться до противоположного берега вплавь… Безумие распространилось с невероятной скоростью… и мимо нас неслась ревущая толпа».

И все же подавляющее большинство солдат понимали, что отвага заключалась всего лишь в угрюмой решимости сопротивляться естественному для человека стремлению убежать в тыл. Даже на мгновение утратив самообладание, большинство солдат не поддавались ужасу, способному лишить человека возможности действовать, находили в себе силы справляться с напряжением фронтовой жизни. Иногда смелости придавали самые, казалось бы, прозаичные вещи — окрики командиров взводов и отделений и сигналы горна. Простая реакция на человеческий страх, таким образом, оказалась вполне эффективной. Равно как и такая банальная игра на человеческом тщеславии, как награждение медалями. Озадаченный Гарри Милерт писал своей жене: «Для нас, солдат, эти медали… очень важны. Они поднимают наш дух, и мы готовы на самые безумные поступки». И впрямь простое самолюбие способно заставить человека сохранять присутствие духа. «Сколько раз при виде наших погон, касок и красивой формы, при звуке наших шагов мне казалось, что я неуязвим, и меня переполняла общая гордость, — размышляет Ги Сайер. — Мне это нравилось, да и сейчас нравится, несмотря ни на что».

Старательное соблюдение некоторых праздников также способствовало сохранению связи солдат с внешним миром и поддержанию их боевого духа. «Прекраснейшая ночь в году, но и самая опасная для солдат, подошла к концу, — вспоминает Милерт Рождество 1942 года. — Мы со спокойной душой, коль скоро винтовка была под рукой, а в карманах хватало гранат, напевали рождественские песни. В каждом блиндаже стояла небольшая елка с парой свечей. Я обходил солдат своей роты. У всех были при себе фотографии, и они с гордостью и некоторым смущением показывали их мне… Самых несгибаемых, «старых солдат», растрогать легче всего… Они не плачут в открытую, но заметно, что они дрожат, и преодолеть эту секундную слабость невозможно без сухого и грубого мужского юмора. Мы выпили бутылку вина, съели немного печенья, выкурили по сигарете, и все закончилось».

«Армейское радио снова играло знакомые рождественские мелодии», — повествует в своем дневнике о праздновании Рождества в том же 1942 году Фридрих Групе.

«24 декабря 1942 года — прекрасный зимний день. Снег скрывает разрушения, превращая эту чахлую рощицу, истерзанную снарядами, в волшебный лес. Вечером над полем боя поднимается великолепная полная луна.

В блиндаже слышится треск согревающего пламени в печке. Около 4 вечера пришел фельдфебель из первого отделения и принес сверкающую, украшенную елку. Начался щедрый обмен рождественскими подарками.

Вот теперь мы чувствуем, что наступило Рождество. Мы… не думаем о том, что Красная армия попытается прорваться к шоссе… Принесли почту. Мы тихо сидим вокруг грубо сколоченного березового стола и, читая письма, мысленно возвращаемся домой. Кто-то играет на аккордеоне рождественские песенки, которые мы пели уже тысячу раз…

Измученные солдаты сидят в своих блиндажах и, наверное, все до единого в этот час испытывают сентиментальную грусть.

Командир батальона обошел вместе со мной все позиции на основной линии обороны. Мы не пропустили ни одного блиндажа… Повсюду царит духовное единение… Суровые, твердые лица солдат расслаблены. Смущенные и озадаченные люди пытаются смеяться.

Вот они — солдаты, которые совсем недавно отражали атаку за атакой в беспощадной рукопашной схватке и сотни раз заглядывали в лицо смерти. Они поют «Stille Nacht, Heilige Nacht»[3] держа в руках выкрашенные в белый цвет каски, и стараются при этом петь как можно тише, чтобы их не услышали иваны, до которых едва ли не меньше восьмидесяти метров».

Пускай всего лишь на мгновение, но для этих людей, привычно и спокойно отмечавших Рождество у наряженных елок, война прекратилась.