[2] О своих черновиках М. Цветаева говорила: «Много вариантов: из них выбираю — на слух. Я не лингвист, мне некогда было изучать, полагаюсь на врожденное чувство языка» (см.: Городецкая 1931).

[3] В очерке «Герой труда» М. Цветаева возмущалась строками В. Брюсова «И ты с беспечального детства || Ищи сочетания слов»: «Слов вместо смыслов, рифм вместо чувств… Точно слова из слов, рифмы из рифм, стихи из стихов рождаются!» (Цветаева 1979, 179)

[4] Список сокращений и условных обозначений см. в конце книги.

[1] В работе принято следующее определение термина: «Внутренняя форма слова — характер связи звукового состава слова и его первоначального значения, семантическая или структурная соотнесенность составляющих слово морфем с другими морфемами данного языка; способ мотивировки значения в данном слове» (Энциклопедия). О различных толкованиях термина «внутренняя форма слова» см.: Григорьев 1979, 106.

[2] Об этом пишет Е. Б. Тагер: «Другой раз, послав к нам какую-то девушку с запиской, она приписала в постскриптуме: „Обласкайте девочку, она — душенька, и даже — „Душенька“ — Псиша — Психея“. Я привожу эти высказывания не ради их каламбурного изящества, а потому что в них молниеносно, как в осколке зеркала, отразился весь внутренний строй Цветаевой — и как личности, и как поэта. Душенька — слово житейского повседневного обихода. Но Цветаевой этого мало: она раздвигает его смысл — встает „Душенька“ с большой буквы (поэма И. Ф. Богдановича) — душа — Психея. Слово вырастает, воздвигается, громоздится, или, может быть, наоборот, разверзается вглубь, открывается скрытое дно. И все творчество Цветаевой дышит этой неукротимой жаждой вскрыть корень вещей, добиться глубинной сути, конечной природы явлений» (Тагер 1988, 499–500). Ср. также строки М. Цветаевой из письма Р. М. Рильке: «Вы возвращаете словам их изначальный смысл, вещам же — их изначальное название (и ценность). Если, например, Вы говорите „великолепно“, Вы говорите о „великой лепоте“; о значении слова при его возникновении. (Теперь же „великолепно“ — всего лишь стершийся восклицательный знак.)» (Из переписки 1978, 244).

[3] Здесь и далее в цитатах разрядка и полужирный шрифт наши. Курсивом набраны слова, выделенные в оригинале.

[4] М. Цветаева писала в статье «Искусство при свете совести»: «По отношению к миру духовному — искусство есть некий физический мир духовного. По отношению к миру физическому — искусство есть некий духовный мир физического» (Соч.-2, 392). Ср. высказывание Ф. И. Буслаева: «Человек разделил свою духовную природу на две области: частию возводил ее до обоготворения, частию низводил до вещественной природы: и таким образом бессознательно чувствовал в себе два противоположные начала — вечное и тленное, осязательно совокупив их в образе своего божества» (Буслаев 1887, 140).

[5] См. анализ этого стихотворения: Ревзин 1971, 224–231; Черкасова 1975, 147–148.

[6] В данном случае метафора выступает как традиционный символ уподобления женщины и воды. В «Повести о Петре и Февронии», памятнике древнерусской литературы, содержится рассказ об искушении человека и мудром ответе девы Февронии: «Некто же бе человек у блаженныя княгини Февронии в судне. Его же и жена в том же судне бысть. Той же человек, приим помысл от лукаваго беса, возрев на святую с помыслом. Она же, разумев злый помысл его вскоре, обличи и рече ему: „Почерпи убо воды из реки сия с сю страну судна сего“. Он же почерпе. И повеле ему испити. Он же пит. Рече же паки она: „Почерпи убо воды з другую страну судна сего“. Он же почерпе. И повеле ему испити. Он же пит. Она же рече: „Равна ли убо си вода есть, или едина слажеши?“ Он же рече: „Едина есть, госпоже, вода“. Паки же она рече сице: „И едино естество женско есть. Почто убо, свою жену оставя, чюжиа мыслиши?“» (Повесть о Петре и Февронии 1979, 219). Но если традиционный символ в древнерусском тексте представлен развернуто, целой притчей, то Цветаева, во-первых, сжимает его до формулировки, построенной на тождестве зеркально отраженных элементов, во-вторых, превращает символ тождества в зримый образ тождества.

[7] Интересно, что повтор-отзвук в детской речи нередко используется как стилистическое средство в стихах для детей, причем чисто фонетический повтор второй части слова может семантизироваться. Так, в «Песенке Красной Шапочки» из телефильма «Красная шапочка» (стихи IO. Михайлова (Ю. Кима) — Рыбников 1979) звучит:

[8] В данном случае образное возрождение этимологии слова белокурый основано не на интуиции поэта, а на точном знании историко-языкового факта. В прозе М. Цветаевой читаем: «Мой Разин (песенный) белокур — с рыжевцой белокур. (Кстати, глупое упразднение буквы д: белокудр. Белые кудри: буйно и бело. А белокур — что? Белые куры? Какое-то бесхвостое слово!)» («Вольный проезд» — Цветаева 1979, Т. I, 39).

[9] О квазиморфемах в языке поэзии см.: Григорьев 1979, 283–300.

[10] Об истории слов восхитить и восхитить см.: Левашова 1982.

[1] Совмещение архаического и современного значения словом брань представлено и в стихотворении «Стихи к сыну»:

Наша ссора — не ваша ссора! Дети! Сами творите брань Дней своих (И., 294).

[2] В современной поэзии уже не редкость отделение предлога от существительного на переносе вплоть до полного освобождения от существительного, создающее эффект включения-абстрагирования:

[1] Зеленый цвет в психологии и медицине характеризуется как физиологически оптимальный, повышающий двигательно-мускульную работоспособность (Миронова 1984, 182).

[2] Подсчет цветообозначений произведен нами по изданиям «Избранное» (1965) и «Сочинения» (т. 1. М., 1980). Статистика, представленная в книге Р. Г. Почхуа (Почхуа 1977, 119–120), недостаточна для нашего исследования. Р. Г. Почхуа определяет «цветовое число» 19-ти разных поэтов, понимаемое как отношение числа употреблений того или иного цвета к количеству стихотворных строк. Поскольку цветообозначение в творчестве поэта, в частности М. Цветаевой, распределяется резко неравномерно по страницам изданий, возможны серьезные неточности в выводах о закономерностях цветообозначения. Так, по статистике Р. Г. Почхуа, цветовое число слов палевый и зеленый равны, в то время как слово палевый в изданиях 1965 и 1980 гг. встретилось 1 раз и явно связано с «чужой речью» («Психея»), а слова с корнем — зелен- 51 раз, причем их употребление является важнейшим элементом системы цветообозначений. Особенно насыщена цветообозначениями зеленого поэма «Автобус». Слова черный и белый Р. Г. Почхуа не учитывает вовсе, а именно они являются точкой отсчета в системе цветообозначений у Цветаевой, определяя парадигматические связи других цветообозначений (хроматических тонов). Нет в этой статистике н слова рыжий, принципиально важного в поэзии М. Цветаевой. Наша статистика Тоже не претендует на полноту вследствие указанных ниже ограничений, а также потому, что в издания 1965 и 1980 гг. вошли не все поэтические произведения М. Цветаевой, однако два этих издания различны по материалу и в сумме достаточно представительны, следовательно, могут явиться основой для выявления цветаевской системы цветообозначения и ее закономерностей. Произведения, вошедшие в оба издания, учитывались в выборке один раз.