Неопределенно-личные формы появляются при первом же упоминании о Германии:

Подобные формы становятся далее стилистической доминантой, организующей стихотворение «Взяли…»:

В четырех строфах этого стихотворения слово взяли употреблено 20 раз, а субъект действия в контексте стихотворения ни разу не назван. Такой мощный повтор актуализирует не только лексическое значение слова, но и его принципиально значимую грамматическую форму.

В русском языке выразительность неопределенно-личной формы глаголов, несущей значение обезличенности, нивелировки субъекта действия, усилена тем, что эта форма выступает всегда во множественном числе. Для М. Цветаевой синкретизм неопределенности лица и множественности оказывается очень важным.

Небольшой сдвиг в согласовании форм глаголов множественного числа с подлежащим — местоимением единственного числа в конструкциях, личных по форме, но очень близких к безличным по смыслу, показывает, что Цветаева придает форме множественного числа особое значение:

Формально глаголы заняли и продали, находящиеся в двусоставных предложениях, не могут считаться неопределенно-личными. Но подлежащее кто при отсутствии его согласования со сказуемым подвержено сдвигу в направлении от союзного слова к союзу — и без того ослабленная семантика местоимения становится еще слабее. Эта десемантизация, а также положение причастий множественного числа в начале предложений, до указания на субъект, по грамматическому значению сближают глаголы и причастия с формами неопределенно-личных глаголов. Согласование семантически ослабленного подлежащего с глаголами не по грамматической форме, а по смыслу собирательной нерасчлененной множественности создает очень незначительное отклонение от нормы современного литературного языка — отклонение, ощутимое лишь в той степени, в которой оно вызывает актуализацию формы. Такое согласование было нормой в древнерусском языке, и сейчас оно в ряде случаев возможно.

Идеологическое противопоставление грамматических форм числа тоже начинается в цикле с первого стихотворения: Лисы побороли || Леса воеводу. Наиболее резко семантика обезличенности, выраженная множественным числом, проявляется в этом цикле при употреблении имени собственного Германы: Германии сыны (И.,334). Исключительность образа Германна как символа страсти (а для Цветаевой страсть значима как высокая духовная ценность) снимается, скомпрометированная формой множественного числа — до такой степени, что в стихотворении «Март» Германы превращаются в обезличенные карточные картинки. В цикле «Стихи к Чехии» есть стихотворение, прямо указывающее на традиционную символику множественного числа, идущую от евангельской притчи о бесах, имя которым «легион»:

Работая над этим стихотворением, М. Цветаева писала: «NB! Тучи за тучами — вереница и вереница; лучше: не туча за месяцем (будто преследуя). Вообще: нужно, чтобы множество преследовало единство (NB! Трудновато! Никогда: чтобы один преследовал многих: наоборот!)» (И., 765).

Семантике нерасчлененной множественности противопоставлена в цикле семантика единичности, наиболее четко обнаруживающаяся в стихотворении «Один офицер», непосредственно связанном с темой Чехословакии, а также семантика определенно-личных конструкций в стихотворении «О слезы на глазах», четко выражающих позицию автора как личности: «Отказываюсь — быть. || В бедламе нелюдей || Отказываюсь — жить» (И., 336). Если безличные конструкции с их семантикой единичности предполагают природный или мифологический субъект действия, то подобные определенно-личные конструкции и формы обнаруживают синкретизм значения единичности и личности, способной актом личной воли противостоять злу.

Изменение морфологического статуса слова, показанное в предыдущем разделе, всегда сопровождается (или вызвано) изменением и синтаксического статуса этого слова: при субстантивации определение превращается в подлежащее или дополнение, при адвербиализации показатель грамматических отношений — предлог — превращается в обстоятельство и т. д. Окказиональные синтаксические сдвиги и, следовательно, факты синтаксического синкретизма в поэзии Цветаевой многочисленны и разнообразны. Они составляют специальную большую область исследований; многие из лингвистических работ эту область затрагивают, но наиболее серьезны и интересны работы О. Г. Ревзиной, показывающие связь синтаксических особенностей языка Цветаевой с особенностями этого языка на других уровнях — морфологическом, семантическом, семиотическом. Остановимся поэтому только на одном примере из произведений М. Цветаевой, связанном с совмещением императивной и обстоятельственной функции наречия вперед, а также предикативной и атрибутивной функции притяжательного местоимения ее в «Стихах к сыну», попутно обращая внимание и на некоторые другие синтаксические сдвиги в этом же контексте — сдвиги, тесно связанные со структурной позицией, морфологическим, синтаксическим и смысловым статусом местоимения ее.

«Стихи к сыну», написанные за 7 лет до возвращения М. Цветаевой на родину из эмиграции, отражают этап преодоления трагического разлада. Мысль о собственной вине в трагедии отлучения от родины и страстная любовь к сыну создают крайнее напряжение, отразившееся в стихотворении: