– В Саблино, – ответил Леха.

– Хорошо еще, что вам там пизды не дали. У меня в Саблино сестра живет, так что в следующий раз поедем вместе.

– Лося нам подстрелить не удалось, – сказал Леха. – Зато самогоночки мы там приобрели славной. Хотите попробовать?

– Да, кстати, мы ведь тоже не одни! – вспомнил Ульянов и вручил Лехе свой пакет. – Мы с «Ерофеичем».

– «Ерофеич» – есть «Ерофеич», а самогон – есть самогон! – философски заметил Леха. – Восемдесят градусов!

– Ну-ка налей нам по стаканчику! – не выдержал Ульянов.

Леха наполнил два стакана мутноватой жидкостью.

– Бени, это надо пить залпом, – объяснил Ульянов и сразу подал личный пример. – Отличная штука!

Бени понюхал стакан, зажмурился и медленно, не без труда выпил. Он тут же сел на стул и молча протянул руку в поисках какого-нибудь «запивона». Леха быстро открыл зубами бутылку пива. Ульянов достал из кармана пачку папирос. Заметно покрасневший Бени сделал несколько глотков и закурил.

– Как сказал бы Лева Бронштейн, у тебя морда лица стала как жопа у макаки! – засмеялся Ульянов. – Ну, а как вообще жизнь, ребята? Федор в городе?

– Ну, а где же ему еще быть! – ответил Леха.

Ульянов удовлетворенно кивнул головой и задал новый вопрос.

– Леха, ты, как я слышал, сидел?

– Четыре месяца в «Петропавловке».

– Пиздили?

– Да не особенно.

«То есть, как-то, все-таки, пиздили!» – отметил про себя Ульянов, а вслух спросил:

– А сейчас чем занимаешься? Пишешь чего-нибудь?

– Начал писать большой роман. Думаю назвать его «Мать».

– Про индейцев? – оживился Ульянов.

– Да, нет, – удивился Леха. – Про рабочее движение.

Ульянов сокрушенно покачал головой.

– Про рабочее движение следует писать теоретические работы, а для привлечения внимания читателей к этим работам, мы должны печатать в нашей газете роман про индейцев… Ты только, Леша, не расстраивайся, – Ульянов дружески похлопал Горького по плечу. – Я, конечно, дам твоему роману хороший отзыв, напишу, что это очень нужная своевременная книга… Ну, а что Федор поделывает?

– Поет, – ответил Леха.

– Гм, поет! – усмехнулся Ульянов. – Кстати, Пятница, баранина скоро будет готова?

– Минут через пятнадцать.

– Я тогда, пожалуй, пойду посру, – сообщил Ульянов.

– А, заодно, ознакомлюсь с твоим, Леха, романом. Разумеется, если ты не возражаешь.

– Ну, что ты, Вовик! – засуетился Леха. – Я мигом!

Он куда-то убежал и вскоре вернулся с пачкой отпечатанных листков. Ульянов деловито просмотрел рукопись и отправился с ней в уборную.

Отсутствовал он довольно долго. Пятницкий тем временем заправил баранину чесноком, выложил в миску соленые огурцы и сообщил, что все готово, и пора перебираться в гостиную.

Леха внезапно вспомнил, что он забыл повесить туалетную бумагу в уборной. Схватив рулон, он выскочил в коридор, но там сразу натолкнулся на удовлетворенного Ульянова.

– С облегчением, Вовочка! – поздравил Леха товарища.

– Только там, кажется, не было туалетной бумаги.

– Не беда! – ответил Ульянов. – Я воспользовался твоим романом. Надеюсь, у тебя есть другая копия.

– Да-да, – упавшим голосом ответил Горький.

– Не сердись, дружище, – сказал Ульянов. – Своими действиями я только лишний раз подтвердил тезис об исключительной своевременности твоего романа!

– Тебе не понравился мой роман?

– Роман твой, Леха, – полное говно! – с большевистской прямотой и откровенностью сказал Ульянов. – Чтобы хорошо писать, нужно много работать, а ты слишком много бухаешь!

– Но ведь Достоевский…

– Но ты же не Достоевский!

Горький потупился, но не обиделся. Он, вообще, никогда не обижался на Ульянова. Ни один серьезный и требовательный к себе писатель не мог обижаться на ульяновскую критику, какой бы беспощадной она не была. Объяснялось это очень просто: Ульянов блестяще разбирался в литературе, а любой подлинный писатель всегда чувствует и ценит настоящего читателя.

Вскоре четверо друзей уже сидели за столом в гостиной и завтракали.

Первым делом, конечно, врезали по стакану самогона «за знакомство». Закусывали весьма бодро. Ульянов положил себе на тарелку солидную порцию бараньей грудинки и расправлялся с ней с завидной энергией. В конце он с аппетитом высосал мозги из трубчатых костей, принял стакан самогона, налил себе пива и с наслаждением закурил папиросу.

– Попробуйте еще вот этот кусочек от задней части, Владимир Ильич, – вежливо предложил Пятница.

– Конечно, конечно, – заверил Ульянов. – Только вот перекурю… Бени, ты как сегодня – держишь удар?

– Я в порядке, – ответил Бени, опасливо поглядывая на огромную бутыль с мутноватой жидкостью.

Ульянов докурил, а затем вновь наполнил свою и Бенину тарелки.

– При обилии жирной баранины на столе, Бени, – поучал он, – можно выпить практически сколько угодно.

С этими словами Ульянов засунул себе в рот такой здоровенный кусок бараньей задницы, какого хватило бы западноевропейскому крестьянину на целый обед.

– Все-таки, как следует «посидеть» можно только в Петербурге, – сказал Ульянов. – То ли это от какого-то особого питерского шарма, то ли люди здесь другие…

– Вы просто никогда не бывали в Неаполе, г-н Ульянов,

– высказал свое мнение Бени.

Ульянов презрительно махнул рукой.

– Давайте, друзья, выпьем за солнечную Италию! – примирительно предложил Леха Горький.

– Мне еще сегодня выступать перед рабочими, – вспомнил Ульянов. – Но это вечером, в семь часов. До этого мы еще успеем выпить и за солнечную Италию, и за заблеванную Францию, и даже за пробуханную нашими предками Палестину!

Они и впрямь успели выпить за все это и еще за многое другое, причем Бени, как и накануне, поспал «по ходу», а Горький с Пятницким окончательно отрубились к шести часам вечера.

Ульянов и Бени, захватив с собой пару бутылок «Ерофеича», вышли на Невский и решили пройтись пешочком, дабы освежиться перед предстоявшим Николаю Ленину выступлением. Дождь недавно прекратился, и погода стояла хоть и сырая, но вполне терпимая. Газа не жалели, и Невский проспект был хорошо освещен. Как и накануне, Бени без конца вертел головой. Все его интересовало: и взнузданные кони на мосту через Фонтанку, и Дума, и маячившая вдали адмиралтейская игла. Найдя таким образом «дармовые уши», Ульянов разболтался не на шутку.

– Невский – это, конечно, сердце Петербурга, но это еще далеко не весь Петербург, дорогой мой Бени! Завтра же мы с тобой совершим длительную прогулку, и я покажу тебе замечательные места. Кто только не описывал это великое творение Петра!

Вот послушай: «… он быстрым, невольным жестом руки указал мне на туманную перспективу улицы, освещенную слабо мерцающими в сырой мгле фонарями, на грязные дома, на сверкающие от сырости плиты тротуаров, на угрюмых сердитых и промокших прохожих, на всю эту картину, которую обхватывал черный, как будто залитый тушью, купол петербургского неба.» Как величественно сказано! Это Федор Михайлович Достоевский – гений тьмы.

А вот куда более радостная картинка:

«Одевшись, я наскоро позавтракал, тотчас же выбежал на Дворцовую набережную и добрался до Троицкого моста длиной в 1800 шагов, откуда мне советовали посмотреть на город. Должен сказать, что это был один из лучших советов, данных мне в жизни.

Не знаю, есть ли в мире вид, который мог бы сравниться с развернувшейся перед моими глазами панорамой.

Справа, неподалеку от меня, стояла крепость, колыбель Петербурга, как корабль пришвартованная к Аптекарскому острову двумя легкими мостами. Над ее стенами возвышались золотой шпиль Петропавловского собора, места вечного упокоения русских царей, и зеленая крыша Монетного двора. На другом берегу реки, против крепости, я увидел Мраморный дворец, главный недостаток которого заключается в том, что архитектор как бы случайно забыл сделать ему фасад. Далее шли Эрмитаж…»

Любопытно, Бени, что этот вид, так красочно описываемый г-ном Дюма в запрещенном «Учителе фехтования», наш друг Леха вероятно наблюдал в течение четырех месяцев из окошка своей камеры.