Оставалось только ждать ужасного грохота, какой умел вызывать этот человек, и Черныш ожидал, дрожа от страха. Если бы у него не болела лапа, он сразу же кинулся бы с баржи в воду, постарался доплыть до берега, уползти вместе с песчаными барханами. В надежде на то, что люди бросят это место и уйдут, Черныш долго лежал не двигаясь, но люди и не думали уходить: ветер все время доносил до шакаленка их запах и голоса.
Люди сидели совсем близко от Черныша, но сами не могли уловить его запах, спокойно ели и разговаривали — ну как было не счесть их глупцами? Будь на их месте корова, паслась бы она или дремала, она все равно сразу бы забеспокоилась. Осел тоже насторожил бы уши, порвал бы веревку или вырвал прямо с колышком из земли — и ищи ветра в поле.
И шакаленок опять задремал. Спать ему мешало лишь то, что люди разговаривали слишком громко, стараясь перекричать друг друга: каждый возглас будил Черныша и вновь вызывал тревогу. Впрочем, может, ему просто надоели эти беспрерывные разговоры, похожие на стрекотание сорок? Во всяком случае, сороки казались опаснее — эти двуногие кричали просто так и никого не звали поглядеть на шакала. Даже ни о чем не догадывались. Посчитав в конце концов их голоса чем-то похожими на рокот воды или шум ветра, шакал выбрался из своего убежища. Он подыскивал удобное место, откуда смог бы наблюдать за людьми, и взгляд его остановился на одном из пустых ящиков. Этот ящик стоял выше остальных, и стенки у него были хоть и сплошные, дощатые, но все в щелях. А верх наполовину закрыт брезентом. Там можно укрыться от опасности и никто не помешает следить за происходящим.
Из убежища под досками шакаленок мог видеть лишь полоску берега и кусочек неба, но вот он забрался в ящик, поерзал, улегся поудобнее, и... сердце его опять испуганно затрепыхалось. Он догадался, что песчаные барханы и кусты вовсе не движутся, стоят на месте, а по воде несется его логово, весь этот длинный высокий дом, который он опрометчиво решил считать своими владениями. В шуме воды он сумел различить другой властный шум — рокот мотора.
Казалось, сердце шакаленка готово было выскочить из груди. Выходит, люди поймали его, забрали с собой, увозят неведомо куда...
С тоской смотрел шакаленок на песчаные барханы. Он снова был голоден, а там, среди барханов, — он знал это с той поры, как мать впервые повела его на охоту, — резвятся суслики и он может гоняться за ними, ловить сколько угодно. Черныш не мог дождаться темноты — выпрыгнул из ящика, чтобы любым путем удрать отсюда.
Черныш подобрался к усатому человеку, который сидел спиной к нему, свесив вниз ноги. Человек держал в руках прутик и пристально смотрел на воду. Второй человек растянулся на брезенте, и они то и дело перекликались.
Шакаленка удивило: что можно искать прутиком в воде?
И вдруг человек резко рванул прутик вверх. Вместе с длинной белой волосинкой из воды вырвалась сверкающая рыбина. Человек взял рыбу в руки, потом швырнул в стоявшее позади ведро с водой.
Шакаленок вытянул шею, заглянул в ведро и увидел там еще несколько рыб. Нет, невозможно было понять, как живут люди, о чем стрекочут, как охотятся. Чтобы поймать одну такую рыбину, мать-шакалиха порой до самого рассвета мокла в арыке, а люди, не касаясь воды, машут прутиками, и рыба сама летит им в лапы. Люди сидят на месте, а дом их с ними едет и едет.
Багровое солнце коснулось земли подбородком, красные отблески легли на воду; навстречу этому удивительному существу и двигалась баржа. Оно стояло неподвижно и ожидало...
Внезапно над головой шакаленка зазвучал ненавистный ему голос сороки. Откуда она появилась? Сейчас уже не спрячешься ни под доски, ни в ящик. Заклятый враг Черныша, усатый человек, того и гляди, обернется. Сидел шакаленок тихо, незаметно, как хорошо воспитанный щенок, а тут — на тебе!
Сорок уже стало две. Они метались над баржей и беспрерывно стрекотали. Усатый, не выпуская прутика из одной руки, другой притянул к себе ружье и лениво пальнул в воздух. Шакаленок обомлел. Он почувствовал себя так, будто стреляли прямо в него, будто над его жизнью нависла опасность. И пулей кинулся в воду.
Усатый издал изумленный вопль, но пока он, растерявшись от неожиданности, сумел вновь схватить ружье и прицелиться, шакаленок скрылся в камышах на берегу. Приятель усатого не успел ничего понять и только повторял с удивлением:
— Ну чего ты вопишь? Что ты уронил, а? Что ты уронил, спрашиваю?..
Этот последний возглас прозвучал в воздухе, но уже через несколько минут. Большая вода поглотила все: и надоедливый шум мотора, и человеческие голоса, растерянные, удивленные, испуганные.
Растворились в воде и красные отблески солнца, да и само оно скрылось, исчезло на редкость быстро, точно не сумело удержаться, цепляясь за край земли, и сползло в глубокую воду.
Наступила темнота, и Черныш выбрался из камышей. Стоя на высоком берегу канала, он долго смотрел вслед катеру, негостеприимной барже и ловил новые запахи. Приткнувшиеся друг к другу песчаные барханы, кусты саксаула — то ли иссохшие корни, то ли голые ветки, — все это, казалось ему, плывет, уходит от него во тьму. Вместе с влажным приятным запахом воды он улавливал запах сусликов, которые прятались от него в бесчисленных норках.
Черныш улегся на берегу, подложив под голову лапы. Лечь его принудила не боль от выстрела — он уже почти привык к ней, стал считать такой же естественной, как присутствие людей в мире, как сон или еду. Его тревожило другое: погруженная во тьму пустыня была для него новой, неизведанной. А все новое, неизведанное таило в себе опасность. В то же время запахи были знакомыми: запах песка, саксаула, сусликов...
Однако с детства он усвоил и то, что опасность нависала над ним всегда неожиданно и наиболее опасными бывали места незнакомые. Не окажутся ли снова рядом люди? Черныш знал, что птицы умеют лишь назойливо стрекотать, а коровы и козы пытаются отпугнуть его беспомощным мычанием. Но вот связываться с людьми, даже близко подходить к ним больше не хотелось. На собственной шкуре Черныш убедился: к хорошему это не приводит. Ему невдомек было, что люди могли бы о нем сказать то же самое, тем более не под силу было шакаленку понять, как много у людей забот и занятий, кроме того, чтобы гоняться за ним, Чернышом.
Чувствовал он сейчас только одно: необходимо среди всех многочисленных запахов прежде всего находить запах человека, стараться увидеть его первым. И вообще лучше держаться от человека подальше, строить себе логово вдали от человеческого жилья.
Мать-шакалиха всегда чуяла человека издали и убегала, поджав хвост. И она сама, и детеныши ее, и остальные шакалы ощущали свою хитрость и ловкость. Порой человек представлялся им трусливым — ведь он никогда не подходил к зарослям джиды, обиталищу шакалов, не мешал им охотиться в песках, не задевал их; но и... не сворачивал с пути, по которому идет.
Конечно, люди могли бы рассказать шакаленку, что им ничего не стоило бы прочесать заросли джиды и прогнать оттуда всех шакалов, а они, напротив, бережно охраняют эти заросли. Вот бы удивился шакаленок, если бы узнал, что он и его собратья охотой своей очень помогают человеку: охотятся-то они на грызунов, которые портят поля. Но вот когда они начинали человеку докучать, показывали вороватый свой, вовсе недобрососедский норов и таскали кур из села, тревожили собак, человек в досаде хватал ружье и палил им вдогонку. Да, любопытные для себя вещи услышал бы шакаленок, умей бы понимать человеческую речь. Например, про собак, которые много его умнее, про птиц, что услаждают слух человека своим пением... А впрочем, вряд ли бы он этому поверил.
Канал с шумом нес воды свои на запад, грозно бились они о берега, все новыми и новыми потоками заливали утонувшее вдали солнце. Канал был похож и не похож на Большую Воду. Та глухо роптала, постоянно сердилась, но никого не топила в своих волнах, а на берегу ее в изобилии валялись сочные душистые дыни.
Бродячему шакаленку захотелось вновь услышать привычный шум Большой Воды, пройти вдоль берега и достичь того места, откуда солнце, наливаясь алой кровью, начинает свой долгий путь. Ему захотелось оказаться среди своих сородичей, бегать по знакомым тропкам, продираться среди кустарников, ползти под тяжелыми, спустившимися до земли ветками. Он заскулил от тоски по родному логову, густым зарослям, которые днем заслоняли его от яркого неба, от надоедливых птиц.
