Перевод Б. Белянинова.

Ночью в горах человек ощущает невольное чувство тревоги. Это, пожалуй, даже не тревога, а скорее настороженность, ожидание чего-то, а чего — и сам толком не знаешь. Ночь размывает, затушевывает очертания и камня, и дерева, привычному придает неожиданные свойства. И вот уже обдутый ветрами корень вовсе не корень, а готовая к удару кобра, старый пень, темнеющий неподалеку, кажется затаившимся хищником. И впечатление настолько реально, что человек с трудом сдерживает желание бежать без оглядки или пойти и выяснить, так ли это на самом деле, пойти, чтобы освободиться от страха, сбросить гнет неизвестности.

Однако делать этого нельзя, и пограничники, поглядывая на старшего наряда и маясь желанием закурить, лежат неподвижно под раскидистым фисташковым деревом. Старшина Игнатьев, словно бы и не догадываясь о переживаниях товарищей, покусывает травинку.

Много ночей, подобных этой, провел старшина в горах за время службы на заставе, научился отличать кажущееся от действительного и не разделяет тревожного томления первогодков. Он знает, что постоянное напряжение вредно — оно не обостряет, а, наоборот, утомляя, притупляет чувства. Оно как застывшая смазка в автомате — затвор движется, но ему не хватает сил разбить капсюль патрона.

Старшина постоянно внушает новичкам, что быть внимательным в наряде вовсе не значит каждую секунду ощущать свои закаменевшие мускулы.

В такую темную ночь важно не столько смотреть, сколько слушать, а слух у Игнатьева отличный. Многие завидуют умению старшины различать и понимать ночные шорохи гор, просят поделиться секретом. Старшина пожимает плечами: нет никаких секретов, прослужите годик-другой — сами одолеете эту нехитрую науку. Но наука хоть и нехитрая, а дается не вдруг.

Стоит такая тишина, что кажется нереальной, густой, плотной на ощупь. Скоро должна взойти луна, а вместе с ней появится ветер. Сперва он осторожно прошуршит в траве, словно босиком по ней пробежит, потом озорно взъерошит кустарник, начнет шумно ворочаться в кронах деревьев.

Но пока его нет, и над миром царит тишина. А Игнатьев, повернув ухо к земле, слышит далекий звенящий гул. Это не голос реки — река в эту пору года спокойная, как пруд, и течение ее скорее угадывается, чем воспринимается слухом и глазом. Нет поблизости ни фабрик, ни заводов, машины которых передают земле рабочий ритм своих двигателей. Вокруг вообще ничего нет, кроме гор.

Это великий и вечный зов Земли, это голос нашей планеты, летящей в просторах вселенной, и услышать его можно только так — тихой ночью среди гор, которые подхватывают и усиливают голос Земли. Мы не слышим этого звука в городской сумятице, в повседневности дум и забот, его можно воспринимать, только слившись с природой.

Игнатьеву вспоминается Белоруссия, ночи Полесья. Там дремучие вековые леса, там сосны и буки ведут свой нескончаемый разговор даже в полном безветрии. Мало звезд на небе Полесья, и кажутся они немножко пригашенными, тусклыми. Может быть, потому что слишком насыщено влагой белорусское небо, трудно пробиваться звездному свету сквозь белесую наволочь. Но все же он пробивается, и знакомые рисунки созвездий одинаковы всюду, будь то полесская деревушка или пограничная застава в Каракумах, только чуть смещены по небосклону.

— Ты слышишь шорох, Абдулла? — одними губами спрашивает Игнатьев.

— Нет, — так же тихо отвечает пограничник.

Он напрягает слух. Прислушивается и второй солдат.

— Ничего не слыхать, товарищ старшина.

— Нет, — настаивает Игнатьев, — кто-то пробирается в лощинке. Но кто?

— Может, барс? — высказывает догадку Абдулла и невольно трогает рукой висящий на груди автомат.— Ты как думаешь, Алеха?

Второй пограничник тоже служит по первому году, но он наблюдательней товарища:

— Барс — это кошка, его не услышишь. Это скорее всего кулан...

Подозрительный шорох не повторяется. Игнатьев всматривается в зеленые фосфорецирующие черточки на циферблате часов, прикидывая, сколько времени осталось до восхода луны.

Снова хруст сломанной ветки.

— Слышали?!

— Слы... слышали, — неуверенно отвечает Абдулла. Ему очень хочется ответить твердо, но, честно говоря, он не совсем уверен, слышал ли он что-нибудь.

— А ты, Алексей? — настаивает Игнатьев.

— Так точно, товарищ старшина... Не слыхал, — честно признается второй пограничник.

— Хрустнуло что-то, — уже более уверенно говорит Абдулла. — Ветка фисташкового дерева под тяжестью плодов сломалась.

— Ерунда, — возражает Алексей, — не такие уж фисташки тяжелые, чтобы ветки от них ломались.

Старшина согласен с Алексеем. От тяжести плодов может обломиться ветка яблони. Но фисташки... Такого видеть ему пока не доводилось, а что не видел собственными глазами, то на веру принимать не следует.

Игнатьев слушает и с сомнением пытается рассмотреть ветки дерева, под которыми сидят пограничники.

Глаза, привыкшие к темноте, хоть с трудом, но различают черные сгустки плодов. Не так уж их и много, фисташек этих. Может, на тех деревьях, что в лощине, их больше, потому что и влаги там побольше? Вряд ли. Два дня назад старшина был здесь засветло и не заметил особого различия между деревьями — на всех вроде бы плодов поровну. Так какого же лешего ветки хрустят?

— Товарищ старшина!.. — жарким шепотом дышит в ухо Абдулла.

Но Игнатьев и сам слышит, как что-то прошуршало и сухо цокнуло. Это скатился по склону и ударился о валун потревоженный кем-то камень. Пограничники замирают, сдерживая дыхание. В этот момент тянет прохладой, и первый порыв ветра трогает кусты и деревья.

Абдулла облегченно вздыхает. Алексей говорит:

— Ветер это, товарищ старшина.

Игнатьев хмыкает:

— Ветер камень сдул?

— Кулан камень столкнул. Или джейран. А нам все нарушители мерещатся. Скоро год на заставе, а ни одного нарушителя не видел.

— Взыскание схлопочешь, Ибрагимов! — одергивает забывшегося пограничника старшина. — Не спорь, а наблюдай лучше.

— Я наблюдаю, товарищ старшина. Но все эти звуки не человек производит.

— Это почему?

— Пожалуйста, объясню. Вы сначала шорох услыхали?

— Да.

— Потом ветка хрустнула?

— Дальше давай.

— Потом камень стукнул?

— Ну?

— И все это в одном месте. Так?

— Предположим.

— Вот и выходит, что моя правда! — торжествующе подытоживает Абдулла. — Тот, кто собирается нарушить границу, не станет топтаться на одном месте целых полчаса.

Разговаривают еле слышно шепотом, почти одним дыханием, но старшине кажется, что они чуть ли не кричат, а он досадует: надо было оборвать разговор в самом начале, ведь нарушители границы, как зайцы, держат ушки на макушке.

Один из таких матерых нарушителей перехитрил дозор, ушел в Каракумы. Игнатьев сумел его взять только тогда, когда у того кончились в пистолете патроны. Они возвращались к заставе, и шпион ругался на разных языках, то предлагал пограничнику деньги, золото, терьяк.

Потом нарушители перестали появляться на участке заставы. Это было на редкость спокойное время, и Игнатьев радовался ему, не в пример первогодку Алексею: не лезут — значит, поняли нашу силу. Но при всем этом старшина далеко не склонен был благодушествовать, тишине доверял не слишком, понимая, что пока есть граница, будут и нарушители, а их надлежит тщательно вылавливать и препровождать в положенные инстанции. Эту непреложную истину он внушил и Абдулле, и Алексею, и всем другим парням, кто, впервые надев зеленые погоны пограничника, попадал под его начало.

— Товарищ старшина, по-моему...

— Тихо, Абдулла, тихо!..

Да, теперь уже совсем явственно доносится шорох, кто-то сдавленно кашляет в лощине.

— Понятно, — говорит Игнатьев, хотя в общем-то понятно не совсем. Так кашлять может и кулан. Вот если бы услышать хруст пережевываемой куланом травы, тогда можно было бы сказать что-то более определенное, потому что старшина хоть и уверен в себе, но все же ему хочется, чтобы нарушителем тишины оказалось мирное травоядное, а не человек. Но хруста и других звуков, характерных для пасущихся куланов, не слышно, и Игнатьев шепотом отдает приказание пограничникам.