Рыжик пробовал и лаской, и угрозами заставить Мойпеса замолчать, но это ему не удалось. Собака по-прежнему смотрела на луну и выла до тех пор, пока измученный, усталый и голодный беглец не заснул под эту собачью колыбельную песню.

Первой узнала о бегстве Саньки Катерина. Придя домой и заметив отсутствие своего «помощника», как назвал мальчика Иван, Катерина со свойственной ей флегматичностью низко согнула худую, долговязую фигуру, заглянула под кровать и, убедившись, что и там «помощника» нет, принялась за свои домашние дела. Только к вечеру Катерина вспомнила о другом, более важном беглеце – о муже, который ушел за товаром и забыл вернуться домой.

– Чтоб ему ни дна, ни покрышки, пьянице окаянному! – выругала она заочно мужа и собралась к Зазулям, где надеялась найти пропавшего супруга. О Рыжике она совсем забыла.

Странная какая-то женщина была эта Катерина. Худая, как скелет, с длинными костлявыми руками и ногами, она всюду вносила тоску и мертвящую скуку. Самое веселое общество при ее появлении немедленно впадало в уныние, словно в комнату вносили покойника.

Недаром Иван называл свою благоверную «холерой тридцатого года»; но в то же время он не на шутку ее побаивался.

– Добрый вечер! – монотонным голосом произнесла Катерина, войдя в хату Зазулей.

– Вечер добрый! – послышался за печкой голос Аксиньи.

– А я к вам… – протянула гостья, став у дверей. – Нет ли у вас моего лодыря?

– Был он у нас, да ушел, да и моего куда-то утащил, – ответила Аксинья и вышла на середину хаты. – Ну, как мой Санька устроился? Плачет? А? – спросила Аксинья.

– Санька? Да его нет у нас.

– Как – нет у вас? Ведь кум Иван взял его в ученье и повел к себе.

– Ну так что же, что повел? А он взял да удрал. Посидел-посидел, а как вышла я из хаты, так и его не стало.

– Ах, боже мой! Где же он? – обеспокоилась Аксинья. – Ребенок весь день не ел, отец с кумом, по дурости своей, напугали мальчика…

Не успела Аксинья кончить, как в хату вошел Тарас, а вслед за ним, трусливо ежась, плелся Иван.

– Эй, жинка, засвети огонь! – гаркнул с порога Тарас и, обернувшись к куму, добавил шутливым тоном: – Ползи, кум, и не бойся: Катерины твоей нет здесь.

Но едва он это сказал, как длинная, сухопарая Катерина быстро отделилась от стены и набросилась на мужа. Тарас ахнул от изумленья и развел руками. Затем очередь настала за Аксиньей. Она принялась, по обыкновению, причитывать, осыпая мужа самыми горькими упреками.

– Душегуб ты окаянный! – рыдая, выкрикивала Аксинья. – Сгубил ты меня, по миру пустишь ты, Мазепа безбожный, семью свою… Приемыша погубил… Говори, басурман, где Санька? Где Санька, пьяница ты этакий?.. – все сильней и настойчивей приставала она к мужу.

Тарас стоял, насупившись, ожидая, когда жена наконец сделает передышку и он получит возможность вставить и свое слово. Но резкий и громкий голос Аксиньи не умолкал. Не переставала кричать и Катерина. Можно было подумать, что обе женщины об заклад побились, кто кого перекричит: так долго и старательно они бранились. У Ивана и Тараса от столь любезной встречи жен даже хмель стал проходить. Оба они, громадные и неуклюжие, стояли с опущенными головами и, казалось, готовы были при малейшем удобном случае шмыгнуть вон из хаты.

– Тише, бабы, говорю вам! – вдруг закричал на женщин Тарас и стал к чему-то прислушиваться.

Женщины как-то машинально замолкли, и в хате наступила тишина. В это время под окном завыл Мойпес. Собака убаюкала маленького хозяина и пришла выть домой. Трудно передать впечатление, какое произвел собачий вой на находившихся в хате; даже мужчины сочли нужным плюнуть три раза, а о женщинах и говорить нечего.

– Вот до чего докричались вы! – заговорил Тарас, обращаясь к своей и Ивановой жене. – До собачьего воя докричались…

На другой день, на рассвете, Рыжика разбудил все тот же Мойпес, который, по-видимому, никак не мог примириться с необыкновенным положением вещей.

Ему, преданному псу, приходилось видеть своего маленького хозяина в самых разнообразных положениях: не раз видел он своего друга лежащим на верстаке, когда отец его наказывал; видел он Рыжика и сидящим на деревьях, ворующим яблоки или вишни; чувствовал он не раз его у себя на спине, когда проказнику приходила фантазия «погарцевать» на собаке по улицам города; и не раз приходилось ему со своим хозяином разделять ложе в темных сенях. Но в глубокой глиняной пещере Мойпес впервые увидал Саньку, и это его крайне обеспокоило, тем более что хозяин, несмотря на его отчаянный вой, и не думал вылезать из ямы. Всю ночь Мойпес глаз не смыкал. Пока светила луна, пес знал, что ему надо делать: сидя на задних лапах, он до глубокой ночи не переставал выть на нее, спокойно и горделиво плывшую по звездному небу; но с исчезновением луны Мойпес совершенно потерял голову и с жалобным визгом раз двадцать бегал от ямы домой и обратно.

Только на рассвете Санька проснулся, и радости собаки не было конца.

Совсем иначе почувствовал себя Рыжик. Сначала он было вообразил себя заживо похороненным и не на шутку струсил, но лохматая морда Мойпеса вывела его из заблуждения, и он ясно вспомнил все вчерашние происшествия. От этих воспоминаний ему ничуть не стало легче. Мысль о том, что его все забыли, что им никто не интересуется, болезненно сжала сердце Рыжика.

– Мойпеска, голубчик! – обратился он к визжавшей наверху собаке. – Ты один меня любишь, больше никто, никто меня не любит… Я ничей… – На ресницах мальчика блеснули слезы.

– Мойпеска, у меня нога болит, – поспешил он поделиться горем со своим четвероногим приятелем; но того уже и след простыл.

Исчезновение Мойпеса окончательно удручило мальчика.

Из-за реки между тем поднялось солнце и рассыпало вокруг горячие лучи. Одни из них попали в яму и быстро стали согревать Рыжика. Почувствовав тепло, он поднялся на ноги, надел картуз и хотел было выпрыгнуть из пещеры, но не тут-то было: после недавно случившегося обвала стены ее сделались до того отвесны, что без посторонней помощи и взрослому человеку нельзя было бы из нее выбраться. По этой самой причине и Мойпес, при всей его преданности, не решался прыгнуть в яму, понимая, должно быть, что из нее не скоро выкарабкаешься. Несколько раз Рыжик подпрыгивал вверх, намереваясь ухватиться за край ямы, но все попытки ни к чему не привели: яма была для роста мальчика непомерно глубока. Окончательно обессилев, Санька совершенно растерялся. Еще минута – и он бы, наверно, принялся кричать и звать на помощь; но в это время снова показалась лохматая голова собаки. На этот раз собака прибежала не одна, а вместе с нею явилась и Дуня, которую Мойпес чуть не насильно притащил к яме.

Наклонившись и увидав на дне пещеры Саньку, Дуня разинула рот.

– Ты здесь, Санька? А мы тебя ищем, ищем!.. И мама твоя тебя ищет, и я тебя искала, искала… Что ты тут делаешь?

– Я здесь ночевал.

– Ночевал?! И тебе не было страшно?

– Это бабам страшно, а нам, мужчинам, не страшно, – машинально повторил Санька слова Андрея-воина. – Принеси мне хлеба, я есть хочу, – вдруг добавил он, переменив тон.

– Да ты вылезай скорей, и пойдем домой. Вылезай скорей!..

– Не могу: яма глубока… Беги-ка ты лучше домой, принеси мне хлеба. Да смотри никому не говори, что меня нашла, а то узнают и убьют меня. А ежели встретишь Ваську Дулю, скажи ему, что я в яме ночевал и зову его к себе. Ну, беги!

Дуня с Мойпесом убежали. Санька снова остался один. Но теперь он чувствовал себя гораздо лучше, так как был уверен, что Дуня и товарищи его не оставят в беде.

Через час вся детвора на Голодаевке узнала о геройском побеге Рыжика и о его ночлеге в яме. Каждый из мальчуганов счел своим долгом навестить беглеца и хоть одним глазком взглянуть на отважного товарища. Благодаря последнему обстоятельству, вскоре после того как Дуня убежала, Санька, или, вернее говоря, яма, в которой он находился, со всех сторон была окружена мальчишками. Все они наперерыв спешили приветствовать «героя», причем вслух выражали свое удивление по поводу его смелого поступка. Больше всего мальчишек поражало то, что Санька не страшился один провести целую ночь в яме. Уважение к беглецу возросло до таких размеров, что, когда Павлуша Жаба осмелился сказать, что и он не побоялся бы сделать то же, что и Рыжик, мальчишки готовы были избить его как хвастуна, дерзнувшего сравнить себя с таким «героем», как Санька.