Треск в кустах сильнее. Крик Сейфуллиной. В разных сторонах из-под одеял высовываются головы.

— Что случилось?

— Он мне наступил на голову.

— Кто?

— Да верблюд же…

— Ничего, — спокойно говорит психиатр. — Верблюды вообще очень любопытны.

За кустами голова верблюда — выше страстей и суеты — жует. С вечера мы его прогнали в глубь острова, но он хитер и любопытен, подобрался к самому стану. Кажется, еще не успел наступить Сейфуллиной на голову. Натравливаем на него собак. Величественно уходит. Засыпаем.

И вот — светло. Река снова — широкая, играющая солнцем. Из-под одеяла — прямо в воду, купаться, чистить зубы. Прохлада, свежесть. На перемете — два судака. Наскоро завтракаем, грузим лодки, отчаливаем, чтобы за день подальше отъехать в глубь пустыни. Верблюд сейчас же появляется на месте стана, глядит на нас, входит по брюхо в воду — глядит. Посылаем ему привет…

Плывем пятые сутки, а настоящая охота — гуси, дудаки и куропаточьи степи — еще впереди. С лодок стреляем по кроншнепам. Они — на плоском песке, чуть дымящемся от ветерка. Против солнца их кривоносые силуэты похожи на египетских священных птиц ибисов. Зной. Неприкрытые места кожи шипят под солнцем. Так бы и выпил весь Урал кружкой. Но — вперед, вперед.

Ятовь — место, где багрят осетра. Шестое декабря в прежнее время было великим днем. Съезжалось все казачество, в присутствии наказного атамана служили молебен. Стреляла пушка. И казаки верхом и на тройках мчались к ятови, в угон кидали тройки со всего скока с кручи на реку в сугробы, ломали шеи и хребты, но охота была в том, чтобы первому вскочить на лед под яром на ятови, пешней пробить прорубку и опустить багор с острым крюком. Сонный осетр, потревоженный, всплывет и ляжет на этот крюк. Тогда — тащи.

На одной из старых ятовей нам неожиданно «подперло». Весь день был неудачным. Кроншнепы исчезли (21 августа они снимаются с отмелей и летят на низ к Каленому и Гурьеву). Подходящих озер для утиной стрельбы не нашли — то есть небольших, круглых, как тарелка, или длинных и узких, которые можно прострелить с берега на берег. Здесь утиный край. Но без челнока на больших заросших озерах ничего не сделаешь. На восьмерых — одна собака, другая — стерва Лэзи — только вертит хвостом и в болото не лезет. Консультант-сценарист в этих случаях разыскивает близ озера старый окоп (здесь они повсюду) и из глубины его ворочает воспаленными белками. Вот несется стая кряковых… Пиф-пиф! Одна отделилась от стаи. Кажется падает. Подхватив патронташ на боках, он прыжками устремляется за ней в темнеющую степь…

— Липатов, куда вы к черту…

На стану он рассказывает:

— Стреляю дуплетом. Два кряковых селезня, — перья так и брызнули, — наповал… Слышу, ударились о землю… Бегу — лежат… Подбегаю — ожили. Фрр… Я сую, понимаете, патроны… улетели.

— Фу ты, черт, — с досадой говорит Правдухин (младший), — да вы врете…

— Я вру?

Случай горячо обсуждается и признается неправдоподобным. Одна Сейфуллина вступается за Липатова:

— А вы все хороши, наслушалась я вашего вранья…

— Мы врем?

И, как из мешка, сыплются охотничьи рассказы, — истинные случаи… Про лису, у которой под кожей поперек туловища была обнаружена проволока от капкана. Про зайца, на котором мчался филин, хватаясь одной лапой за кусты, другой за заячий загривок, и был разорван пополам. Про знаменитый дуплет, — в штык, — по кряковым: бац-бац, обе наповал, и, как два снаряда, одна проносится мимо левой щеки рассказчика, другая мимо правой, — хорошо, что не в лицо… (Мрачно): «Я бы с вами сейчас не разговаривал…»

Итак, день неудачный. Сидим кружком на парусе. Вечерний ветер разносит искры из костра. И вдруг — шагах в десяти от берега, на отмели, откуда был заведен перемет, точно человек выскочил из воды. Кидаемся к реке. Неужели? Невероятно! Снасть перемета натянута, как струна. Ее осторожно подтягивают. Над водой выходит серо-зеленая спина с шипами. Осетр! Общий длительный вопль первобытной радости. Осетр глянул злыми глазками из воды и — снова колесом, плеск на всю реку, хочет разрезать поводок. Рыбаки бегут с бреднем: «Заводи, заходи, осторожнее». Постукивают зубами. И в бредышке рыба — аршина в два — легла на бок, показывая янтарное пузо. Ему, голубчику, веревку сквозь жабры. Терпит. Но когда Липатов взваливает его себе на спину (больше пуда, много больше пуда!), осетр дает такого леща по заду консультанту-сценаристу, что тот летит на песок, а осетр — в воду. Наваливаемся, ловим, сажаем на прикол под лодку.

Утром приплывают в бударке, похожей на индейскую пирогу, бакенщик с помощником-киргизом. Пьют чай. (Здесь киргизы за четвертку чая дают барана.) Бакенщик лицом и говором — народный артист Москвин…

— Это вам большая удача, охотники. Вы его разнимите, посолите, три дня держите, чтоб его солью хватило и — на солнце. Вот тогда будет балычок.

От него узнаем, что в степях под поселком Коловертным — дудаки.

Заранее оговариваюсь: дудаков видели только одного и то за версту, замахал крыльями, тяжело ушел за миражные волны горизонта. Степь, сожженная солнцем. Посевы, окопанные канавами от сусликов, сгорели, пропали. Плетемся на двух телегах по жаркой соломенной равнине. Поехали только шестеро. Смотрим в бинокли. Редко на горизонте — стога. Кое-где — две-три глинобитные построечки без крыш, без кустика зелени. Это хутора. Трудно представить, где тут ютится жизнь. Но здесь еще приволье: хутора стоят на берегу степной реки. После спада вешних вод она превращается в цепь озер, зарастающих камышом и кугой. А есть хутора на безводье, у колодца, откуда руками два раза в день нужно вытянуть несколько сот ведер для скота. Черт знает, до чего непроизводительно растрачивается человеческая жизнь! Вот уж где азиатская обреченность: жить долгие годы на таком хуторе среди навоза и мух, бушующих раздольно метелей, волчьего завывания… Какие же черепа должны быть у этих одиночек-хуторян, богатеев, владеющих, бывало, десятками тысяч голов скота! Обычно в станице гуляет с гармошкой удалой мальчишка, голосист, проворен на руку, весел взором, звенит в кармане деньгами: вся жизнь — простор. И вот — на покров женят. Отгуляли.

И — как пропал человек, погас как свеча: посадили его верст за полсотни на хуторе с молодой женой, и полетели степные года до могилы. Жестоко и кроваво дрались казаки в девятнадцатом году за эти доисторические хутора!

Берег озерца. Вытоптанное поле в коровьих следах. Вой, визг — клубком грызутся собаки. Увидали нас, бросили междоусобицу, подбегают, голенастые, худые — скелеты, все три хромают, клочья шерсти — дыбом, какие-то собачьи призраки. Неподалеку от воды — юрта, деревянные ребра ее наполовину открыты. Видны ситцевые подушки и огромный помятый самовар. Молодая, худая, в серых холщовых штанах, киргизка чешет бок привычным движением. Другая сидит на бугорке на скамейке и обеими руками, точно защищая, обхватила младенца с большим лицом, неподвижным, как у китайской куклы. Так сидят столетия, глядя в степь. С облегчением вспоминаю, что в Уральске видел таких же киргизок, в зеленой форме юнгштурма. Те уже сюда на помет не вернутся…

— Дудаков видели?

— Йок, — тихо отвечает тонкая киргизка.

Проколесив весь день без толку, на вечерней заре постреляли уток, разбили в степи палатку, зажгли керосиновый фонарь; повесив на оглоблю чайник, подложив под него коровьих лепешек, вскипятили чай. В темноте дул холодный ветер, под пеплом раздувал угли. Печально свистела полынь. Все притихли, улеглись тесно в палатке. Проснулся я от какой-то тревоги, отогнул полог. Лохматая, как шкура, между звезд неслась черная туча. Там, где в ночной синеве терялся ее след, одна за другой падали молнии где-то за Уралом. Мощные столбы огня, но — ни звука, только посвистывал ветер в траве. Я почувствовал: удивительное во всем этом был прыжок из современного города в глубь тысячелетий — как на «машине времени» Уэллса.