— Но теперь мы проснулись, сознание наше прояснилось, и все пришло в порядок!

В тишину стали снова врываться отдельные звуки сирены. Этот звук постепенно нарастал и сразу же перешел в сильный гул, шум-свист. Весь клубок звуков сопровождался «аккомпанементом» — криком гусей.

Гуси шли на посадку.

Сели, хлопали крыльями, погоготали довольными голосами пятьдесят секунд, а потом, послушные властному окрику вожака, замолчали. Весь шум как будто провалился в бездонную пропасть. Шумы-вихри, сменявшиеся жуткой тишиной, шли волнами. Они повторялись через пять-десять минут. Было уже четыре таких прилива-отлива.

Кто-то из нас прошептал, дотрагиваясь до ружья:

— Эх, шарахнуть бы… в стаю!

Но «капитан» урезонил:

— Сейчас ветка хрустнет под ногою — гуси сразу учуют опасность. К обычным звукам они привыкли. Они их знают. Тишина им нужна, чтобы не прозевать врага. Но чужой шорох сразу же говорит им об опасности. Сегодня пусть гуси жируют, отдыхают. А завтра? Завтра… посмотрим, что будет завтра…

В тихий ужас можно было прийти, когда на берегу Урала сложили весь багаж. Лежали чемоданы, мешки, свертки, корзины, ружья, палатка, колья, ведра — целой горой. Казалось совершенно невероятным, чтобы все это разместилось в лодках, где нужно сесть девятерым и еще усадить собак. Но здесь помог наш опыт. Постепенно, не торопясь, часто примеряя и перекладывая, мы все прекрасно разместили и уложили. Осталось место и людям и собакам. Правда, провожавшие нас уральцы с нескрываемым ужасом смотрели на лодки, когда они, оставив берег, пошли вниз, уносимые быстрым течением Урала и дружными ударами весел сияющих гребцов. Проплыла пароходная пристань, за ней окраина города с ободранной старой церковью времен Пугачева. А за поворотом — сразу тишь и зелень лесов левого берега Урала. Более легкая лодка «Ленинград» значительно нас опередила, но мы скоро ее нагоняем.

дружно начинаем мы, «москвичи». «Ленинградцы» — А. Н. Толстой, Л. Н. Сейфуллина, Валериан Правдухин и Б. В. Липатов — завистливо смотрят на нас. А Лидия Николаевна даже замечает:

— Бывает, что люди поют, а вот у нас в «Ленинграде» только разговаривают, да и то не совсем прилично.

Толстой гогочет заразительным «утробным» смехом. Он сидит с ружьем. Надвинул на глаза широкополую соломенную шляпу. Он разыскал ее и купил на базаре в Уральске за сорок копеек.

Проезжаем приток Урала — реку Чаган. Видны деревья Ханской рощи — места отдыха уральцев от городской пыли.

Течение быстро приближает нас к одному из замечательных мест реки Урал. Здесь до революции стоял учуг. Учуг — это железная решетка, которой был перегорожен Урал. Это — грань, за которой действовали железные законы, охраняющие собственность уральских казаков, их богатство — реку Урал. Только в ледоход учуг снимался. Но как только река входила в свои берега, казаки ставили на реке решетку, не пропускающую даже небольших размеров рыбу. И над Уралом воцарялась тишина: не только пароход, даже легкая будара не могла коснуться и нарушить тишины вод Урала, не только невод, но простое удилище рыбака не могло отразиться в его голубоватой зеркальной глади. Степенный казак всегда подходил к Уралу тихо. Долго стоял он где-нибудь у куста, над обрывом, слушая, как играет рыба: звонко бьет жерех, судак или вздымается с глубин громадная белуга, осетр. Как после первого весеннего дождя крестьянин ходит на свое поле слушать рост хлеба, так и уральский казак слушал рост своих богатств — ход рыбы из моря в Урал, к его дому. Красная рыба — белуга, осетр — к осени становилась громадными косяками на зимовье. Это место называлось ятовью. Как раз мы подъехали к первой ятови, которую казаки называли «Царской». Громадное плесо, обрамленное слева отлогим песком, справа высоким крутым яром.

Невольно вспомнилось, как тридцать лет тому назад в декабрьский холод я, совсем еще клоп, бежал сюда из города пешком. Предутренняя синева покрывала заснеженные берега Урала, снег скрипел под ногами. На яру и на песке собралось «все уральское войско» — тысячи громадных мохнатых папах, бараньих курток, заправленных в белые холщовые шаровары. Несмотря на это, кругом почти абсолютная тишина. Ни на льду, ни на реке ни одного человека. Вот по дороге от города в бешеной скачке показалась группа верховых казаков, за ними на тройке — атаман. Начиналась религиозная церемония, и наконец — «удар» пушки. В мгновенье ока вся река закрывалась народом. Быстро работала пешня, пробивая лед, и тотчас над рекой вырастал густой лес тонких сосновых шестов. Так начиналось багренье. Я робко пробираюсь среди казаков, с восторгом останавливаюсь перед только что вытащенным на лед красавцем осетром или громадной белугой. Мне хочется самому принять участие в этом азарте, но… но я не казак, а для уральского казака не могло быть большего оскорбления и обиды, если бы «мужик», «мужлан» взялся за багор, появился среди «войска» на его Урале.

Весь улов с этой ятови «шел царю». Казаку, поймавшему рыбу, давалось только на водку. Но следующие ятови были уже его личным счастьем, его богатством. Покончив здесь, все «войско» сломя голову скакало на другую ятовь, ниже. Там на следующее утро — тот же церемониал и «удар» пушки. И так до поселка Каленовского, т. е. на протяжении более чем 200 километров, и так до конца декабря, т. е. в продолжение целого месяца.

Не редкость, что за этот месяц казак привозил домой до тысячи рублей, а то и больше… Привозил, конечно, только богатый, так как даже средней руки казак не мог иметь и справить все то, что нужно казаку для багренья и вообще для рыболовства. Таким образом, вся беднота и значительная часть среднего казачества были отстранены от дележа богатств Урала.

Между тем богатства черпались из реки круглый год. С весенним половодьем неводами вылавливалось много судака и неисчислимое количество воблы. Только летом Урал отдыхал, и этот отдых оберегался. В сентябре с поселка Каленовского начиналась плавня. Те же ятови до самого Каспийского моря, до самых заморозков, только орудия лова другие: будара и невод.

С января до самой весны — зимний лов режаками, т. е. сетьми, которые ставят под лед. И так круглый год зажиточный казак черпал со дна Урала те сокровища, которые создавали ему личное богатство, довольство и благополучие.

Наряду с этим прекрасные луга Урала, степные просторы растили табуны его скота. Скот целиком был на попечении полуголодных, бесправных рабов-киргизов. На них казак смотрел, как на свою собственность, как на своих рабов, и лучшего названия для них, как «собака», не знал…

За разговорами на эту тему мы не заметили, как солнце коснулось верхушек прибрежной зелени.

— Стоп! Причаливай!

На небольшом островке, на песке у зеленых талов, скоро запылал костер, освещая палатку и раскинутый возле нее парус. Дежурные расставляли на нем посуду, закуску. Спиннингист забрасывал на быстрину свои блесны, а на конце островка удачливый охотник сбил уже утку. Доктор ставил переметы.

Без фонарей, при яркой луне мы сели за первый ужин. Щи и жареное мясо с чесноком одобрили все. Но это был «городской» ужин. Завтра должны быть рыба и дичь, арбузы и дыни.

В кратких дорожных записях у меня дальше значится:

21 августа. Прекрасное солнечное утро. С перемета сняли большого судака. Все утро к стану подходил верблюд, поэтому остров назвали «Верблюжьим». Дичи мало. Выехали в 10 часов. Дорогой купались, закусывали. Видели на берегу лису, появились цапли и кроншнепы. Все «загорали», т. е. весь день были в одних трусиках. Остановились против пятнадцатого яра. Толстой, Липатов и Валериан поехали сейчас же на другой берег на охоту. На наших глазах Липатов сделал великолепный дуплет, сбив двух уток. Обтемперанский, как рак: сварил на солнце свою кожу. У него температура — лежит в палатке. Поставили, как следует, два перемета; уже вечером сигнальные звонки работали беспрерывно. Сняли пять судаков и двух крупных сомят. Варили первую уху. Установленный Липатовым приз за больший и лучший экземпляр пойманной на удочку рыбы — нож «наваха» — вручен Боборыкину за… малька.