— Куда же девалась дробь? Ведь немыслимо было промахнуться, — даже и теперь недоумевает он, когда вспоминает этот случай.

— А знаешь, — встретил меня Валериан, — когда ты махал мне, прямо под яром стояли два волка. Я думал, ты их заметил…

И долго жалел я, что не прогулялся картечью по этим волкам пятизарядный браунинг.

Так впятером добрались мы до Каленого. Погода стояла теплая, и мы целыми днями пропадали возле Поколотой старицы. Стреляли уток, куропаток, тетеревов. А больше занимались рыбной ловлей. Перетащили с Урала в старицу лодку, и Павел Дмитриевич распустил по воде кружки-жерлицы. Целая флотилия таких «кораблей» белыми пятнами гуляла по тихой воде. Но вот без шквала и ветра кружило-«корабль» опрокидывало и несло к камышам.

— Есть красный! — кричали все и мчались на лодке за перевернутым красным кружком.

Часто громадная щука, солидный судак или крупный окунь были нашей добычей. Эта ловля-игра заражала нас всех, возвращая к далекому детству. Кружки поделили, и гордился тот, чьи кружки приносили больше добычи.

От Поколотой оторвал нас казак Лакаев.

— Сидите?! На Урал каждую ночь приходят волки.

Вечером мы были уже у рыбачьего стана. Лакаев показал нам целые тропы громадных волчьих следов. Следы шли из леса к садку по песку.

— Житья нет от треклятых, — ругались казаки, — так и лезут в садок, так и тянут рыбу, холеры!

Казаки сложили в будару и завели большой невод. В темноте не было видно будары, и только тихий переклик рыбаков шел по реке. Вышедший из-за леса месяц неожиданно ярко осветил и реку, и лес, и пески. Два раза забросили невод, но рыбы поймали немного — были чехонь, чебак и только несколько штук судаков.

— Нет рыбы! — с досадой сплюнул старшой и начал мыть невод.

Развесив невод, казаки ушли в поселок. С нами остался только Лакаев.

— Ну, теперь за волков! — тихо сказал он.

Порешив, кому где сесть, разошлись по местам.

Я сидел у самого леса. В немой тишине засеребрен был весь мир, и не было в нем совершенно звуков. Только иногда с реки доносился слабый всплеск рыбы. Завороженный тишиной, я как будто дремал, но больше всматривался в молочную даль. Увидел, как прямо передо мной вышел вдали волк. Сильным жаром обдало все мое существо, и сейчас же побежали по спине холодные мурашки. Сжимая ружье, жду, куда пойдет волк. Ах, если бы он пошел ко мне! Но волк пошел к реке. «Попадет, все равно попадет», — думаю я, следя за мутным силуэтом.

Сколько прошло времени, сказать не берусь, но у самой реки прогремел раскатисто выстрел. Я замер совсем. Но вот услышал голос:

— Стрелял здесь! Сам видишь, далеко. Ушел, зараза!

Я понял, что волк не убит. С досадой встал и пошел к стану.

Утром к нам явились послы. Делегация казахов из заурального аула: степенный толстый казах и молодой джигит-охотник.

— Здравствуй! — обратились они к нам по-русски.

— Аман, джулдас![2] — ответили мы им по-казахски.

Но сейчас же нашли общий язык и разговорились.

— Двадцать казахов верхом будет завтра, только стреляй, пожалуйста, волка, — говорил старшой. — Делаем загон, большой загон, наш охотник тоже будет.

На этом и порешили.

С восходом солнца мы уже за Уралом. Идем дорогой, усыпанной листвой. Без дуновения ветра осыпается тихо лист с придорожных кустов и деревьев. Солнце ласково золотит их, в последний раз обогревает, укладывая на долгий зимний сон. Быстро ныряет в кусты блеснувший над дорогой вальдшнеп. Идем тихо, без разговоров. Павел Дмитриевич, закинув за спину свою двадцатку, идет впереди, собирая тронутую морозцем ежевику. За ним идут Валериан и доктор, я иду сзади…

Впереди вырастают верховые.

— Долго спишь, товарищ! — тихо смеется толстый казах в лисьем малахае.

До двадцати всадников окружают нас. Все тянутся посмотреть наши ружья. В полный восторг приводит казахов пятизарядный браунинг, с большим недоверием косятся они на двадцатку.

— Очень мала, не удержит волка, — по-своему говорят они, тыча в ружье Павла Дмитриевича.

— А ты гони, я покажу, как держит это ружье каскыра, — смеется Павлик.

Толстяк-атаман всех нас торопит:

— Ада, айда, джулдас, а то волк уходит.

Взбираемся на спины маленьких лошадок-киргизок и скачем за атаманом по поляне. Теперь нас семь охотников: четверо нас и трое казахов. Рядом со мной едет здоровенный детина — вот-вот под ним сломится его стригунок. У него тоже двустволка, но с одним курком.

— Ай, джулдас, яман — курок джок[3], — говорю я.

— Ничева, ничева. Мультук якши, — смеется он, — много каскырь кончал[4].

Через километр наш путь прегражден оврагом. В полной тишине пред этим оврагом вырастает охотничья цепь. Стою третьим от Урала. Пышный куст гребенщика отделяет меня от поляны, чуть правее — ветлы и тальник. В них ежевичник вздыбил высоко над землей густые зеленые листья. «Откуда пойдет волк? — изучаю я местность и чувствую яростный зуд и волнение: — А вдруг не на меня?»

Справа детина с «одноствольной двустволкой». А что если ему счастье? Левее — Валериан, опасный сосед: он не упустит волка. Так быстро скачут в волнении мысли. Впереди застрекотала громко сорока. Неужели идет волк? Беру к плечу ружье и жду. В этот момент полной готовности далеко за лесом полилось: «Ай-ги! Ай-ги!» Этот крик в секунду охватил весь лес и быстро шел к нам нарастающим звуком. Как зачарованный, стою, не шевелясь, ожидая каждую минуту: вот выйдут уши, лоб, глаза и пасть. В общем хоре нарастающих звуков вдруг вырвалось и зачастило: ай! ай! ай!.. И сразу весь мир поплыл перед глазами одной картиной неудержимой дикой страсти. Вставало древнее, давным-давно минувшее, но этот дикий крик и гон остались прежними… Нет сомнения — волк был в кругу. Теперь решают лишь секунды. Но где и как? Чувствую, как сильно дрожат руки; на мгновенье закрываю глаза.

— Трах! — неожиданно разорвалось справа. Треск сучьев, и в ветлах мгновенный отблеск волка…

— Трах! Трах! — рассыпалось теперь слева.

Где-то стреляют еще. Вижу, как бешено вспрыгнул на поляне волк и тотчас ткнулся в кусты.

— Убил! Убил! — машет руками Валериан.

— Ай-ай-ай! — поет кругом дикий хор. Громадная волчиха лежит в общем кругу…

В азарте никто не заметил, как к этому кругу пришел Павлик и бросил из-за спины небольшого волка.

— Оныр мой! Оныр мой! — загалдела толпа. — Мультук белекей — каскыр белекей! Ой, кызык! Кызык![5]

И долго по поляне шли раскатистые взрывы смеха…

Казахи дружно уговаривали нас поехать в аул.

— Наш хороший колхоз — мясо, кумыс, молоко, арбузы, — соблазнял нас старшой.

Но мы торопились. У дороги простились со всеми и долго смотрели на всадников, которые с гиком и свистом скакали в аул с двумя трофеями нашей охоты.

Мы той же дорогой вернулись в Каленый…

Так закончилась наша поездка.

Третью неделю плаваем на водах Урала. Оборудована наша экспедиция хорошо. Имеются в ее людском составе ветеринар, психиатр и бактериолог. В числе фуража три килограмма александрийского листа и всяческие противопоносные средства, но две лодки тащатся неохотливо. Гребцы невеселы. По призванию они все охотники, греблей занимаются поневоле. А птицы в последние дни встречается мало. Я не умею ни стрелять, ни грести, поэтому моя специальность на воде — критика того и другого. Сижу я на лучшем месте, на скамеечке в корме, и добросовестно оцениваю неудачные выстрелы, недостатки самодельных парусов при тыльном ветре, работу веслами при встречном и по тихой воде. На дальней суше, в Москве, когда сбивалась для совместного путешествия эта охотничья артель, моя роль была другая. Тогда я еще была охотничком безграмотным, абсолютно верующим слушателем стрелковых воспоминаний всех членов артели и каждого в отдельности; кроме того — громкоговорителем для возбуждения зависти и уважения в комнатных охотниках, у тех, кто предается страсти зверо- и птицеубийства разумно, только в мечтах, в час отдыха после обеда. В передаче своего восхищенья предполагаемой поездкой я преуспевала даже на расстоянии, по телефону. Один комнатный чуть было не примкнул к экспедиции, но в день отъезда вспомнил, что боится воды. Вместо него взяли в артель меня как аудиторию для своих рассказов. Предполагалось также, что, по женскому своему положению «аудитория» будет варить охотникам пищу.