Дня через два наступил кризис и у Четверикова. У обоих дела пошли на поправку.

— Вот теперь-то пойте про любовь, — говорю Градову и Четверикову. — Теперь и вас полюбить можно, и занавес открыть можно. Пусть все видят и знают, какие здесь лежат молодцы. Только еще одно условие — проверить осталось по историям болезни, оба ли вы Пети, как поете. А то за обман лишние банки поставлю на ваши худые и уже пестрые от этих банок бока.

— А вот и оба Пети. Оба молодые и неженатые. А насчет банок, сестренка, — теперь нам не только банки, но и черти не страшны. Да здравствует жизнь! Да здравствует любовь!

Откровенно говоря, я не надеялась на то, что Градов и Четвериков справятся со всеми болезненными послеоперационными нагрузками. Уж больно оба были тяжелы. И просто нельзя было порой не удивляться силе, выносливости человека, находящегося буквально в критическом состоянии. Иногда думалось: быть может, в какой-то мере в трудную минуту помогает и шутка. Как припоминается, все веселые люди поправлялись быстрее.

— Что толку стонать или плакать от жалости к себе, — говорили некоторые, — коль умереть придется, так умирать надо с песней…

Наверное, это счастливые люди!

Август. Разгар лета. Теплые дни и ночи. Духота в палатах. Особенно тяжело раненным в грудь, кому необходим свежий воздух, чтобы легче дышалось.

По инициативе врачей, для этих раненых организовали климатолечение на открытом воздухе, переселив их на улицу, в просторный двор, в тень многолетних берез.

Свою зависть грудникам высказали раненные в живот. Тогда врачи решили, что не будет хуже, если они переведут туда же и остальных из зрительного зала. Так выстроился еще ряд кроватей. Больные торжествовали. Сколько дней не были на улице, а теперь круглыми сутками будут лежать на свежем воздухе!

Почти все процедуры выполнялись на местах, даже внутривенные вливания. Только в прохладные вечера, на ночь переносили людей в помещение.

В меру грело солнце. Поддувал легкий сухой ветерок, который приходилось увлажнять путем смоченных и развешенных повсюду простыней. Это необходимо было для раненных в грудь.

— Как на курорте! — переговаривались больные.

Началась подготовка к эвакуации. Все привыкли к тишине и к работе на этом месте. Жаль было расставаться нам с больными, а им с нами.

— Лечите нас до конца. Потом вместе довоюем, — шутили они.

Беспокойные и веселые Пети, верно, оказались Петями. Петр Градов — учитель из Краснодара, а Петр Четвериков — хлебороб-сибиряк. Расставаясь, они враз подали руки, большие и теперь уже сильные.

— Сестренка, если напишу, ответишь? — спросил Градов.

— Конечно, дорогие мои, пишите. Буду очень рада узнать о вашей дальнейшей судьбе…

Прием и проводы, встречи и расставания. Откровенно, каждый раз было жаль расставаться с этим народом. Кого-то отправляли в тыл, а кого-то выписывали в часть — расставание всегда было печальным.

А сколько людей прошло через наш госпиталь!

Танкисты и артиллеристы, разведчики и связисты, летчики и пехотинцы… Большинство из них постоянно находились на передовой линии фронта, а если кто и не был в бою, все равно понимал, как он нужен на своем месте, спешил выздороветь и вернуться к друзьям. Изо всех сил старался честно выполнить свой долг перед Родиной и непременно дойти до победы. Ведь немало пройдено трудных и опасных дорог, начиная от Москвы. Многие из бойцов принимали участие в Сталинградском сражении и на Курской дуге, форсировали Днепр… А теперь на их пути к победе были Одер и Берлин. И каждый из них, прошедший через ад войны, заслужил право испытать торжество полной победы.

Летом сорок четвертого года шли последние бои на нашей земле. Советские войска приближались к западным границам, освобождая израненную землю, исстрадавшийся за годы оккупации народ.

Сколько было радости, когда узнали, что наша Родина полностью очищена от немецко-фашистских захватчиков!

Но это была еще не победа. Задача, поставленная перед советскими войсками, состояла не только в том, чтобы изгнать врага с родной земли, но и помочь народам стран Запада освободиться от фашистского рабства.

Уже за пределами Родины руководство госпиталя обращало внимание личного состава на повышение бдительности, правильное взаимоотношение с населением Польши, где предстояло жить и работать. От нас требовались дисциплина и высокая сознательность.

Но людям, испытавшим на себе гитлеровскую неволю, познавшим фашистские порядки, не нужно было долго объяснять, почему пришли сюда советские войска. Доказательством тому были слова глубокой благодарности воинам за освобождение, крепкие рукопожатия и цветы, цветы…

Население оказывало большую помощь, давая сведения о противнике, указывая заминированные участки местности, объекты, подготовленные к взрыву. Да и сами поляки под огнем противника предотвращали разрушения. Помогали восстанавливать дороги и мосты, преодолевать водные преграды, чтобы армия освободителей могла быстрей продвигаться вперед.

Люди приходили на помощь и к нам. Убирали помещения и дворы, ухаживали за ранеными. Всегда со стороны населения мы чувствовали доброжелательность. А когда приходилось жить по квартирам, в польских семьях, они по-родственному ухаживали и за нами. Сочувствовали нам и жалели нас, молоденьких, отважившихся совершить такой далекий и трудный поход по дорогам войны.

Особенно запомнились мне добрые пожилые люди, живущие в Кентах, трогательное внимание со стороны хозяйки.

Жила я у них с Клавдией Степановной. В наше распоряжение была отдана хозяевами кровать с двумя пуховыми перинами. Одна из них служила матрацем, другая — одеялом.

Прибежишь иной раз с дежурства, вздремнуть бы и поскорей обратно. Но, несмотря на благоприятные условия, сон рассеивался. Одолевали разные мысли.

Как-то в поздний час услышала мои вздохи хозяйка. Поднялась с постели, подошла ко мне и села на стул. Положила свою старенькую, теплую и мягкую руку мне на лоб и сказала по-своему:

— Не надо тяжело вздыхать, доченька. Скоро уже будет конец всем нашим страданиям. Не спится? Скучно одной? Я посижу с тобой, может, успокоит немного. Может, я напомню тебе твою маму.

— Да, пани, спасибо вам, — растрогалась я. — У меня очень хорошая и добрая мама. Наверное, такая же, как вы. И рука ваша совсем такая, как у мамы. Спасибо, спасибо вам. Я этого никогда не забуду.

Не скрою, появилась нежность к этой доброй внимательной женщине. Захотелось обнять ее, как свою мать, Постеснялась. Только взяла ее руку и прижала к своей щеке.

Конечно, приятно было испытать такое чувство в чужом краю, вдали от дома и от самого дорогого человека — мамы.

Я с благодарностью буду вспоминать об этой женщине нею свою жизнь.

На польской земле бои шли не менее жестокие, чем на советской. И здесь было то же самое: отступая, фашисты оставляли разрушенные и разграбленные города, пепелища, пострадавшее население. Всюду следы злодеяний.

Когда я была еще дома, слушая радио и читая газеты, узнавала, какие порядки здесь наводили оккупанты, сгоняя население в концлагеря-гетто, где уничтожали десятками тысяч заключенных, а потом взрывали, сжигали и сравнивали с землей их жилища. И вот теперь я видела многое своими глазами и представляла то, что здесь происходило.

От поступающих в отделения бойцов и офицеров узнавали об освобождении ими на железнодорожных станциях эшелонов с молодежью, отправляемой в гитлеровскую неволю, о вызволении узников из лагерей смерти, которых фашисты еще не успели отправить в газовые камеры или печи крематориев. С возмущением рассказывали об этих страшных лагерях, грязных бараках, обнесенных высоким набором и колючей проволокой, на территории которых находились крематории, газовые камеры и огромные рвы, куда сбрасывали замученных и расстрелянных. Там же находились склады одежды и обуви, детской и взрослой. Все это принадлежало не только советским и польским детям и взрослым, но и гражданам разных стран и наций.