«Свети, луна, пожалуйста. Нам с тобой повеселее, когда ты смотришь на нас с высоты. Ведь это только я так думаю, что ты устала. На самом деле ничего-то тебя земное не касается. Свети, пожалуйста!..»

Обоз прибыл в село Юзефовка.

— Вот вам «гостиница», а вот «перина», — сказал сопровождающий, показав на церковь с разбитым куполом и стог соломы во дворе.

Часть подвод остановилась, а вторая половина, в сопровождении лейтенанта и Шуры, ушла куда-то к школе. Со мной осталась Маша. Мы с ней поспешили осмотреть помещение. Там царил мрак. В маленькие окна, расположенные высоко у потолка, плохо проникал свет зарева — на полу ничего не видно. Можно было только догадаться, что полно пыли и грязи.

— Машенька, надо как можно больше наносить соломы и разостлать ее по всему полу.

Окружающая обстановка почти не изменилась, и раненые забеспокоились, когда их стали перекладывать на носилки:

— Это что — ваш тыл?

— Да, пока это наш тыл, — отвечаю. — Маша, пошли скорее еще за «перинами». Люди на подводах замерзли.

Добавив соломы, мы снова подхватывали носилки. Не успели переложить с повозок, как прибыли раненые с передовой.

— Куда нас привезли? — возмущались вновь прибывшие. — Почему не отправляете дальше?

— Где начальник госпиталя?

— Успокойтесь, товарищи. Ночь придется провести здесь. Завтра начнем эвакуировать.

— Завтра может оказаться поздно, а фашисты могут прийти уже сегодня.

— Товарищ больной, без паники, пожалуйста. Не придут сюда фашисты.

— Вы мне не доказывайте.

— Что же делать? Хотите оставаться здесь или нет, дорогой мой, а придется. Пока что весь госпиталь представляем мы вдвоем вот с этой девушкой Машей. А начальник и все остальные находятся еще ближе к передовой, где не одна тысяча раненых.

Прибывающие с азартом, по-мужски, рассказывают о последнем их бое, о положении на переднем крае. И, зная об окружающей обстановке, беспокоились вдвойне, потому что сейчас они были безоружны.

— Ну смотри, сестрица, на тебя вся надежда. Теперь ты — наше оружие и защита, — высказался один.

Это, конечно, было сказано в шутку, но я задумалась над словами больного, и стало страшновато. Действительно, случись непредвиденное, что мы с Машей сделаем? А откровенно говоря, у меня никогда такой мысли, что наши не удержат оборону, и не зарождалось.

— Ничего, ребята, это место святое. Бог милостив и в обиду не даст уже пострадавших, — еще пошутил один из вновь прибывших.

Все свободные места на полу были уже заняты. Всюду раздаются стоны. Просят подойти.

— Сестра, сделай укол. Рана болит — нет терпения.

— У меня кровь сочится через повязку.

— Сестра, воздуху не хватает… — зовет только что прибывший раненный в грудь.

Нужно спешить на каждый зов. Сделать все возможное в этих условиях, в потемках. И уколы делаю в темноте, смазав место укола йодом. Выручал слабый свет, льющийся из окон. Шприцы и иглы кипятила в небольшом стерилизаторе, который устанавливался на специальную подставочку. На подставку под стерилизатор подкладывался и зажигался кусочек сухого спирта. Кроме этого приспособления, бинтов и ваты, в нашем маленьком хозяйстве пока ничего больше не было.

Раненный в грудную клетку задыхался. Воздух со свистом проходил через рану. Требовалась срочная операция. А сейчас не только операцию, но и перевязку сделать нельзя по-настоящему. Наложила поверх бинтов давящую повязку, забинтовала поплотнее, да облегчения было мало.

Хотя бы лейтенант пришел. Он где-то Шуре помогает. Она ведь совсем одна останется, если он уйдет. Значит, не может оставить ее. Наверняка и у них положение не лучше, чем у нас с Машей…

Ух, какая длинная ночь! Скорей бы наступало утро!

Выбежишь за очередной охапкой соломы, хочется закрыть глаза, чтобы не видеть происходящего вокруг. Звуковой кошмар не утихал. Хотя и январь на дворе, а снегу здесь мало. Земля кажется черной, а небо и воздух — в огне. Словно пылает весь мир. А тут еще при вспышке орудийных залпов неподалеку высветило группу людей, вооруженных автоматами. «Может, это фашисты-разведчики, Неужели придут?!» — промелькнуло в голове.

Обхватив руками как можно больше соломы, спешу к больным. В работе окружающая обстановка ощущается не так остро.

Настолько плотно уложили людей, что ступить, казалось, некуда. А они все прибывали.

Снова перехожу от одного к другому, прощупывая пульсы, проверяя повязки — нет ли кровотечения. Делаю уколы — сердечные и обезболивающие. Раненных в грудь укладываю повыше, чтобы легче дышалось.

Под утро меньше стало поступать раненых.

— Ну, как там? — с нетерпением спрашивали новичков.

И от прибывших последними узнали о том, что боевая обстановка изменилась, стала надежнее. Кажется, закрепили линию обороны.

Раненному в грудь становилось все хуже. Он умирал. Я стояла перед ним на коленях и плакала.

— Ну потерпи, пожалуйста! — умоляла его. — Скоро придут врачи, сделают операцию, и станет легче.

Прибежал лейтенант. Посмотрел больного. Еще потуже стянули бинты. Но никакие просьбы и слезы не помогли ему дожить до утра. На рассвете он скончался.

На душе у меня было ужасно тяжело. Чувствовала себя виноватой в смерти человека, хотя знала, что спасти его могла только операция.

Добрые вести с передовой успокоили людей. Я вышла на крыльцо, чтобы передохнуть. Ветра не стало. Тучки рассеялись. С рассветом побледнела луна. А главное — наступила тишина на переднем крае. Это так необходимо было для всех нас, таких беспомощных. А еще главнее то, что никаких вражеских разведчиков не было. Это оказались всего лишь столбики от разрушенного мостика через маленькую речушку. Смешно!

Да, теперь смешно. И на душе легче стало. И усталость прошла, словно и не было этой кошмарной ночи.

Обстановка в Зозулинцах, где дислоцировались медсанбаты с большим количеством раненых, оставалась тревожной. Наступило временное затишье, которое могло взорваться в любую минуту. За ночь часть больных была перевезена в Юзефовку, где мы уже провели тревожную ночь. Рядом по территории сахарного завода проходила железная дорога, и представлялась возможность формировать санлетучки.

Ночь и следующий день продолжалась перевозка раненых, в том числе и тех, кто нуждался в покое. Чтобы уменьшить дорожную тряску, сопровождающие, стоя в кузовах машин, всю дорогу поддерживали на весу носилки, на которых лежали послеоперационные. Машины шли на малой скорости.

В Юзефовке заняли больницу и школу, а последних прибывающих раненых пришлось размещать по хатам.

Руководством госпиталя были запрошены из армейского автобатальона машины для вывозки людей и имущества, находящихся на станции. В эту же ночь они прибыли, и наконец, весь личный состав собрался в Юзефовке.

На передовой временами то затихала, то вновь оживала перестрелка. Судя по обстановке, необходимо было побыстрее переправить большинство раненых в тыл. С этой работой оперативно справился Николай Дунаевский.

В отделениях остались самые тяжелые, послеоперационные, с проникающими ранениями в грудь, живот, череп.

С травмой головы большинство находилось в бессознательном состоянии. Некоторые пытались подняться и с криком «Ура, за Родину!» бежать в «атаку». А некоторые лежали молча часами и многими сутками.

Один из таких, поступивший без документов, без фамилии в медицинской карточке, заполненной в медсанбате, не отвечал на вопросы и вообще не реагировал на окружающее.

— Как ваша фамилия? — то и дело подходили и спрашивали врачи, сестры или няни.

Нужно было узнать имя человека — кто он и откуда? Нужно было уловить момент, когда может проснуться сознание. Это был особый пост, который ни на минуту не покидали медработники.

Только дня через три больной, пролежавший без движения, слегка передвинул кисть руки.

— Как ваша фамилия? — поспешила я его спросить. — Как фамилия, ваша фамилия?

И вдруг он с усилием выкрикнул:

— Лукашенко! Лукашенко! Лукашенко!..