Ближе к середине ночи, когда батальон был от Мешково уже километрах в шестидесяти, вдруг прервалась связь с колонной роты Логинова, двигавшейся справа. Сам старшина Гафуров на центральной штабной радиостанции сел за ключ, но и у него ничего не получилось. Прошло полчаса, а связи с Логиновым так и не было. Как было намечено заранее, средняя и левая колонны остановились на часовой привал переждать самое темное время.

В правую колонну вызвался поехать на мотоцикле с коляской старший лейтенант Соловьев. Старшина Гафуров, не надеясь на подготовку радиста в колонне Логинова, решил послать туда на помощь Женю Дорошенко. Соловьев сам сел за руль, водителя посадил на заднее седло, а Женю — в коляску. Мотоцикл глухо заурчал и умчался в темноту.

Понтонеры, подмяв под себя начавшую колоситься пшеницу, расположились на короткий отдых рядом с машинами и тракторами. Через некоторое время затихли негромкие разговоры, наступила глубокая тишина. Корнев сидел рядом с Гафуровым и с нетерпением ждал связи с колонной Логинова. Старшина методически то через микрофон, то ключом вызывал пропавшую станцию.

Неудача сопутствовала и Соловьеву. Больше часа он плутал в кромешной темноте по степи, дважды натыкался на стоянки немецких подразделений. Потом выехал на полевой стан, расспросил чабана, где находится. Оказывается, даже вернулся к Мешково на десяток километров. Муторно стало на душе Соловьева. «Ведь я сам к немцам заехал. А вдруг не вырвусь из вражеского окружения? Вот называется снял судимость». Поразмыслив, Соловьев решил заночевать в стане, дождаться рассвета.

Жена чабана принесла ведро воды, предложила умыться. Женя сняла и стряхнула в сторонке от костра гимнастерку.

— Товарищ старший лейтенант, слейте мне из ковшика, а потом я вам.

Голос Жени прервал невеселые мысли Соловьева. На какое-то мгновение в нем проснулось чувство, которое он питал к девушке с тех пор, как она появилась в батальоне. Соловьев тоже снял гимнастерку, стряхнул ее, зачерпнул ковшиком воду из ведерка, полил Жене на руки, потом плеснул на шею.

— Ой, холодно! — вскрикнула Женя, резко закинув руки на шею.

Ворот казенной рубашки с распустившимися тесемками вместо пуговиц распахнулся, и при свете костра Соловьев увидел девичьи груди.

Пока умывался Соловьев, хозяйка полевого стана успела подогреть на костре котелок с кулешом, пригласила поужинать.

Когда гости поели, она, наливая в кружку Соловьеву чай, настоянный на душистых степных травах, сказала:

— Я вам у стожка под навесом ряднинки кину. Как стелить — порознь или вместе? — Кивнула в сторону Жени.

Сам не зная почему, Соловьев ответил:

— Врозь не заскучаем, вместе не поссоримся.

Мотоциклист устроился спать в коляске. Соловьев и Женя улеглись на домотканой подстилке, накрылись рядниной.

— Страшно, — прошептала Женя. — Кругом немцы. Не угодить бы в плен.

У Соловьева сжалось сердце. Он и сам думал о том же. И про себя решил: «Живым не сдамся. Последний патрон — себе».

— Может, вырвемся, — ответил он, чтобы как-то утешить девушку, прижавшуюся к нему.

Голова у обоих пошла кругом, и они бросились друг другу в объятия.

В то же самое время на другом краю степи, за сотню километров от Соловьева, искал свой батальон и политрук Ястребинский. Двое суток назад он видел на горизонте колонну с понтонами, но догнать ее не смог: на его машине пробило прокладку головки блока мотора. Машина еле шла, а потом и вовсе остановилась. В поле увидели брошенный комбайн, разобрали его двигатель, сняли прокладку, поставили на свой мотор. Несмотря на ранение, Ястребинский как мог помогал шоферу и киномеханику. Как ни старались, на ремонт машины затратили почти полсуток.

Поехали в том направлении, в каком ушла колонна с понтонами. На поворотах дороги Ястребинский искал указки батальона, но их почему-то не было, хотя в станицах и редких хуторах люди говорили, что видели машины с железными лодками. Так добрались до Дона недалеко от станицы Цимлянской. И здесь узнали, что догнали не свой, а батальон Борченко. К большому огорчению Ястребинского, Борис Диомидович не имел сведений о батальоне Корнева. Но он посоветовал справиться о нем в находящемся недалеко батальоне Григорьева.

Проводив Ястребинского, Борченко задумался о судьбе 7-го батальона. Когда обеспечивали переправу наших частей на Северском Донце, Борченко имел своих связных и в штабе армии, и в штабе фронта. Обстановку на правом фланге Южного фронта он знал хорошо. В частности, что батальон Корнева находился на том участке обороны, где прорвались основные силы противника. «Успел ли Корнев вывести свой батальон из-под удара?» — не раз задавал он себе вопрос.

Ночью батальон Борченко обеспечивал переправу частей Сибирской стрелковой дивизии. Близким разрывом снаряда перевернуло лодку с отделением автоматчиков. Кто был в ней, ухватились за борта, а один не успел. Течением его отнесло в сторону, потянуло в омут. Боец стал тонуть.

Борченко был на берегу. Не раздеваясь, бросился в воду. Его, потного, разгоряченного, всего обдало холодом. В омут впадали родники. Он подплыл к бойцу, ухватился за вещмешок, резким рывком толкнул автоматчика к берегу. Подоспевшие товарищи подхватили его, помогли выбраться на берег.

Раньше не раз случалось Борченко до нитки промокать, зубами дробь выбивать осенними слякотными ночами. Или коченеть на переправах в зимние стужи, а никакие хвори не брали. А сейчас ночное купание не прошло бесследно: простудился. Совсем некстати. Уже понтоны сняты с воды и погружены на машины. Батальон готовится к маршу, а комбата одолевает противная, липкая слабость. Стоит утренний! холодок, а ему жарко. Сняв гимнастерку и майку, то и дело обтирает полотенцем испарину.

В сенях застучали каблуки военфельдшера Ксенофонтовой. Повернув голову к двери, Борченко почему-то не о своей болезни подумал, а как ее ноги в новых сапогах выглядят. Заметив недавно, что кирзовые, с широченными голенищами сапожищи всю статность военфельдшера портят, Борченко сказал помпохозу, чтобы сшили ей по ноге брезентовые. В обновке видеть ее комбату пока не приходилось.

Ксенофонтова, разрумянившаяся от быстрой ходьбы и ожидания встречи с комбатом, тревожно скользнула взглядом по его лицу. Заметила лихорадочный блеск голубых глаз под густыми дрогнувшими бровями, бисеринки пота на лбу.

Подала градусник, на кисть сильной руки положила свои тонкие пальцы: определила пульс; прослушала легкие. Все делала профессионально, по давно выработанной привычке. До войны работала врачом, да по просьбе мужа приписали ее в одну часть с ним на должность военфельдшера. Когда вошла, невольно залюбовалась широкими плечами, смуглой и гладкой кожей на буграх развитых мышц обнаженного до пояса майора.

«Воспаления легких нет», — с облегчением подумала она и, достав лекарства из сумки, стала прислушиваться к нарастающему нудному гудению. Борченко тоже насторожился.

Гудение перешло в завывание пикирующих бомбардировщиков. Послышались разрывы бомб. Они ложились все ближе и ближе. Заслышав свист, казалось, падающей на хату бомбы, Ксенофонтова вцепилась в плечи Борченко. Откуда только сила взялась, повалила его на пол. Раздался оглушительный взрыв.

Простенок между окнами рухнул, потолок осел на печь. В легкие ворвался противный запах сгоревшего тола. Когда вой самолетов стих, Борченко попытался встать. Ухватился за край висевшей на стене шипели и, потеряв опору, опять оказался на полу. Нижняя часть шинели упала на него, а верхняя осталась висеть на гвозде. Осколком бомбы ее перерезало вдоль хлястика, как ножом.

Ксенофонтова тоже посмотрела расширенными глазами на иссеченную осколками стену.

— Доктор, милая, быть бы нам покойниками! — придя в себя, сказал Борченко. Сам не сознавая, что делает, взял ее за плечи и поцеловал в один, а потом в другой глаз.

Ксенофонтова сначала чуть отпрянула, а потом, всхлипнув, прижалась к груди Борченко и замерла. Оба были счастливыми от того, что остались живы, и от того, что любят друг друга.