У комбата возник вопрос: «Зачем Тарабрину понадобился кроме двух стрелков еще десяток бойцов из надежной водолазной команды?» Когда закончили проверку списков подразделений, Сорочан спросил Корнева:

— Почему не поехал проводить семью? На станции твой орден помог бы в переговорах с железнодорожным начальством. А то послал старшину. Он настойчивый, да все-таки старшина, а не капитан.

— Вот тебе и надо было проводить семьи, — ответил Корнев, показывая на петлицы Сорочана. — На одну шпалу у тебя больше. И комиссаром теперь называешься не только по званию, но и по должности.

Недавно в армии был снова восстановлен институт комиссаров, Сорочан еще больше почувствовал свою ответственность за все происходящее в батальоне. Помолчав несколько секунд, он уверенно сказал:

— Моей семьи там нет, а тебе нужно было бы и командирский, и семейный долг выполнить. Там жены и дети твоих товарищей.

— А как же с переправами?

— Не доверяешь нам? Соловьев, по-моему, справится, да и я помогу. Небольшой опыт все же уже получил. А насчет того, что ты из батальона отлучишься, ответственность беру на себя. Все-таки, как ты сам сказал, я теперь комиссар.

Договорились, что вдогонку за семьями Корнев выедет на мотоцикле. Легковые машины из народного хозяйства еще не прибыли. На мотоцикл был подобран умелый водитель, но при быстрой езде в прицепной коляске Корнева частенько крепко потряхивало.

Командирские заботы не давали Корневу покоя и по дороге на станцию. На воде из всего парка можно было держать до двенадцати паромов. Из них только три работали на буксире за катерами, остальные на веслах. Пробовали устанавливать навесные забортные двигатели, но мотористов, овладевших ими, не было. Моторы то и дело капризничали и выходили из строя: то заведутся легко, а то никак не запускаются. Корнев собирался вместе с зампотехом решить, как бы наладить обучение мотористов. Но все из-за разных дел откладывал этот вопрос.

Когда Корнев подъехал к небольшой станции, сразу понял — семьи еще не отправлены. Они табором расположились в пристанционном скверике.

Стоял теплый после прошедшего дождя вечер. Едва капитан вылез из коляски, разминая затекшие ноги, раздался чей-то голос:

— Елизавета Петровна! Ваш приехал!

Из-за кустов вынырнула Алена и бросилась отцу на шею. За нею спешили жена и сын. Собрались женщины и наперебой начали рассказывать, как мимо прошло, почти не останавливаясь и не открывая дверей, двенадцать пассажирских поездов. В сторонке стоял обескураженный старшина. По его адресу женщинами было сказано много горьких слов и упреков: «И со станционным начальством не может договориться… И в двери-то вагонов не настойчиво стучит во время остановок поездов».

Корнев выслушал расстроенных женщин, пошел к начальнику станции.

В маленьком кабинете дежурный по станции беспрерывно принимал по телефону и селекторной связи разные сообщения. Он догадался, зачем пришел капитан.

— Все поезда идут с вручением жезла почти на ходу. — урвав свободную минуту, сказал он. — Таково распоряжение диспетчера. Остановок пока не будет. Рекомендую вам посамовольничать. Выставьте патруль, пусть при подходе поезда даст сигнал остановки. Вот вам ключ к вагонным дверям. Я перед начальством на вас все свалю, а машинист задержку нагонит в пути.

Часа через два появился пассажирский поезд. Он вызвал переполох: все засуетились, забегали с узлами и чемоданами, рассыпаясь по платформе. Сержант и один из шоферов, захватив карабины, уже стояли там, где вышел дежурный по станции с жезлом, прикрепленным к большому проволочному кольцу. Машинист, увидев военных, подающих сигнал остановки где-то добытым красным платком, остановил поезд. Вытерев комком ветоши руки, привычным движением скользнул по железным ступенькам. Озабоченно посмотрел на беготню женщин с ребятишками у закрытых вагонов.

— Сержант, не боишься ответить за самовольную задержку поезда?

Сержант пожал плечами:

— Мне что? Приказ выполняю. Пока капитан не даст сигнал, поезд отправлять не позволю.

— Ишь какой строгий! Не пугай. Лучше помоги женщинам садиться.

Но сержант остался на месте. А капитан, пробежав вдоль поезда, прыгнул на подножку одного из вагонов, открыл ключом двери. Затем перебрался в другой вагон, тоже открыл двери. Проводники возмущались:

— Не имеете права! — Но все же впускали в вагоны женщин и детей.

Когда на платформе остались только люди в военном, поспешно сующие в вагоны последние узлы и чемоданы, Корнев дал патрулю у паровоза сигнал фуражкой. Сразу же раздался свисток, лязгнули буфера, и поезд тронулся.

Корнев растерянно смотрел на окна — где же его семья? Во время посадки он лишь мельком заметил, как Елизавета Петровна бежала с Вовочкой на руках, споткнулась и упала. Какой-то боец помог ей подняться. Потом она, прихрамывая, побежала дальше, прижимая сына к груди, а сбоку мелькнуло платье дочки. Окна все быстрее и быстрее мелькали мимо, и Корнев так и не увидел своих. Сердце тоскливо сжалось: «А увижу ли? Так ли надо было проводить?» Почему-то ответственность за все, что случилось, почувствовал так остро, словно сам был виноват и в том, что идет война, и в том, что жене его с двумя ребятишками будет очень тяжело.

А в это время, прижав к разбитой коленке пахнущий духами платок, подарок мужа на Первое мая, Елизавета Петровна во все глаза смотрела сквозь мутное стекло на Корнева. Она понимала, что муж ее не видит и не увидит. Кричать бесполезно — не услышит. Она, когда-то активистка женского клуба атеистов, шептала: «Господи, помоги: сохрани его!» Мелькали спасительные воспоминания: «Ведь на Карельском перешейке подорвалась на мине машина, в которой он ехал. И он чудом уцелел. Пусть повезет ему и в этой страшной войне. Пусть ему повезет».

Скрылись красные сигнальные огни хвостового вагона. Капитан медленно направился к стоянке машин и тут увидел Виктора Борченко. Мальчик виновато развел руками:

— Отстал. Бегал за забытым матерью бидоном с молоком в сквере.

Корнев расстроился. Потом решил, что сумеет отправить своего тезку к Борченко, который тоже где-то на Днестре содержит переправу.

Вернулись в батальон уже поздно ночью. По мосту шел непрерывный поток обозов и техники. Переправлялись с правого берега гражданские организации. Проплывали силуэты комбайнов и сильно перегруженных машин. А на самом верху неведомо как удерживаются женщины с ребятами. Наплавной мост как живой прогибался под машинами и, едва выровнявшись в паузах между проходящими колоннами, снова оседал под очередным грузом.

На исходе был первый месяц войны. В скупых сводках Совинформбюро говорилось о тяжелых боях на смоленском и киевском направлениях. Стаи вражеских самолетов появлялись по нескольку раз в день над Днестром и летели на восток. Каждый вечер, выходя из укрытии, один за другим смыкались мостовые паромы. Под покровом ночи в спешке шли через мост люди, обозы, машины. Когда сигналом фонаря дежурный прерывал их поток, в сторону фронта начинали движение колонны грузовиков, цистерны с бензином, шагал строй новобранцев или грохотали упряжки с пушками.

С рассветом мост исчезал. От пристани к пристани начинали сновать перевозные паромы, густо утыканные зелеными ветками и готовые по сигналу «Воздух» скрыться под тенью склонившихся к воде развесистых деревьев. Ночью остановки перед мостом короткие, а днем в ожидании парома — значительные. В очередях, пока прикурит один у другого или разживется щепоткой махорки на закрутку, перебросятся бойцы парой слов. Если доведется повстречать земляка, тут торопливый разговор обо всем, а главное: как там, на передовой? Так и собирали ворох новостей с Заднестровья. В них вперемежку быль с небылицей, нередко то гордая, то горькая правда очевидцев. В газетах не писали, почему переправу не охраняют наши соколы. Но понтонеры узнали, что еще в первочасье войны на ближайшем аэродроме в Бельцах под вражескими бомбами сгорели наши самолеты.