Ранним утром зампотех майор Копачовец с комиссаром Фирсовым отправились в штаб 9-й армии, расположившийся километрах в двенадцати. Зампотеху надо было оформить получение трофейных машин, а Фирсов лелеял надежду повидаться с командармом. Дуся Балбукова с разрешения майора поехала на понтонной машине в соседний поселок, где находился армейский медсанбат. Ей хотелось повидаться со знакомыми девчатами и разжиться медикаментами.

На дверцах кабины понтонной машины белой краской был нанесен условный знак батальона: полоса в ладонь шириной, которую пересекают наискось две полосы поуже. Этот знак напоминал дорожные указатели, прибитые на пути батальоном от Днестра до Дона. Его увидал мальчуган в старом ватнике с большими заплатами на локтях. Спотыкаясь и скользя в канавах снежной колеи, он бросился за машиной. Подвернутые рукава распустились и болтались, как черные крылышки, затрепанная шапчонка съехала на затылок.

— Дяденька, остановись! — кричал он водителю.

На счастье мальчугана, водитель встречной машины заметил его, посигналил шоферу понтоновоза и, поравнявшись с ним, сказал:

— За тобой гонится малец.

Шофер притормозил, выглянул из кабины и недоуменно пожал плечами. Тем временем, хрипло дыша, мальчик догнал машину. Дуся, услышав разговор шоферов, открыла дверцу и, не веря своим глазам, ахнула.

— Да это, никак, сын Сорочана! Григас, ты?

— Тетя Дуся!

— Ты что тут делаешь? Где мама?

— Я за углем шел. Мама больная, а Петрусь печку караулит, — размазывая по лицу слезы и шмыгая носом, ответил Григас.

— А ты знаешь, почему папа не вернулся в батальон?

— Знаю, — ответил Григас, и слезы снова хлынули ручьем. — Папа убился во время бомбежки, а мы попали в окружение.

Дуся посадила Григаса рядом с собой, и через десять минут машина остановилась в небольшом селе у покосившейся хатки. Дуся вошла и увидела жену Сорочана. Аурика Григорьевна приподнялась на постели и тут же бессильно опустилась на подушки. Придя в себя, ослабевшим, тихим голосом рассказала обо всем, что приключилось с ними, когда поехали из Новой Одессы в направлении станции Снигиревка. Дуся определила, что у Аурики Григорьевны было воспаление легких, но, кажется, кризис уже миновал.

— Где же вы попали под бомбежку? — спросила она.

— Километров сорок отъехали, и около села Баштанка налетели самолеты. В этом селе похоронили Марка и всех убитых во время бомбежки. Сельсовет помог.

— А как в окружение попали?

— Задержались с похоронами. Да и машины у нас не стало.

Пока Дуся разговаривала с Аурикой Григорьевной, шофер понтоновоза привез к хате ящик с углем.

Когда Дуся рассказала командиру армейского медсанбата о случившемся с батальонным комиссаром Сорочаном и о трудном положении всей их семьи, он, вняв ее просьбам, поместил Аурику Григорьевну в отделение выздоравливающих и поставил обоих ее сыновей на все виды довольствия. Ребятам поручали легкую работу — скатывать в валики выстиранные и прокипяченные бинты. А еще обязанностью Петруся стало писать письма для тех раненых, которые сами этого сделать не могли.

Корнев лег спать, но дежурный по штабу доложил о том, что вернулись машины с комиссаром и зампотехом.

Комбат заспешил в помещение штаба. Там его уже ждали Фирсов и Копачовец. Зампотех, доложив, как привел машины, уехал в МТС, где была расположена основная техника. Корнев остался вдвоем с Фирсовым.

— Есть новости! — начал рассказывать комиссар. — Во-первых, мы с тобой скоро расстанемся: обещали забрать меня к танкистам. Встреча получилась без радости, и прощание будет без печали. Во-вторых, есть печальная весть. Впрочем, о ней лучше расскажет Дуся. Она в коридоре. Я сейчас позову ее.

У Корнева что-то сжалось в груди. Он несмело поднял глаза на вошедшую Дусю:

— Рассказывай!

Дуся рассказала о встрече с Григасом, о болезни Аурики Григорьевны и о гибели Сорочана. Достала из планшетки фотографию, которую дала ей Аурика Григорьевна. На ней был запечатлен Сорочан, лежащий в гробу.

— Одну такую фотографию я отдала инструктору политуправления армии. Он собирался написать донесение в штаб фронта о том, как погиб батальонный комиссар Сорочан.

Глаза Корнева, глядевшего на фотографию близкого человека, повлажнели. Он горестно вздохнул, тряхнул головой.

— Вот какая судьба Марку выпала. Надо Тарабрину показать: пусть сообщит сверхбдительному посланцу штаба фронта, как на самом деле все случилось. Жизнь Марку не вернешь, хотя бы доброе имя вернуть ему.

…В один из зимних дней по вызову политуправления комиссар Фирсов выехал в штаб фронта на эмке, закрашенной в белый цвет. Вместе с ним поехал и помпохоз капитан Ломинога, у которого были свои неотложные снабженческие вопросы к высокому начальству. Он, как и комиссар, надел полушубок, а шинель захватил с собой, чтобы пред очи начальства предстать в более строевом виде.

Через три дня эмка вернулась. Из нее вышли продрогший до костей Ломинога в шинели и завернувшийся в его полушубок незнакомый пожилой и сухонький командир. Корнев стоял на крыльце штабного помещения. Ломинога, одернув шинель, доложил о прибытии из командировки, что все вопросы в штабе фронта решил, что батальонный комиссар Фирсов остался в резерве политсостава, а к нам назначен новый комиссар.

— Это я. Батальонный комиссар Распопов Иван Васильевич, — сказал незнакомец и протянул руку.

Комбат и комиссар, приглядываясь друг к другу, вошли в штаб.

Раздевшись и немного осмотревшись, комиссар сказал:

— Вот мое предписание. Но это бумага. Она говорит, что я комиссар, а как сумею им быть, покажет время. Признаюсь — беспокоит, что совсем не знаю вашей, простите, теперь нашей, техники.

В его голосе и всей манере говорить и держаться Корнев почуял простоту и откровенность.

— Ничего, Иван Васильевич, — ободрил он комиссара. — Технику изучите. Было бы желание работать.

— Желание есть. И большое.

— Ну вот и отлично.

Завязалась откровенная беседа, затянувшаяся до позднего часа. На другой день новый комиссар ознакомился со штатным расписанием батальона, расспросил, где какие подразделения расквартированы, и на эмке уехал к ремонтникам и шоферам, обосновавшимся в МТС. Вместе с собой пригласил и комсорга Микуловича. В МТС пробыли они двое суток, а потом перебрались в станицу к понтонерам, занятым изготовлением парка ДМП.

Не вмешиваясь в ход работ и занятий во взводах и ротах, комиссар сумел поговорить с каждым командиром, политруком, коммунистом и даже комсомольцем. Только на пятые сутки комиссар с комсоргом вернулись на хутор. Заглянули на часок в штаб, а потом все время проводили в подразделениях зенитчиков, связистов, разведчиков, в службах хозяйственного и боевого обеспечения.

Март сорок второго года был капризным. Сначала потеплело, а потом пошел снежок, завыли порывистые метели. Зато в конце месяца солнце к полудню стало пригревать. А по утрам в апреле крыши домов украшала бахрома из прозрачных сосулек.

В один из таких солнечных дней у штаба остановилась полуторка. Проворно выбравшийся из кабины приземистый капитан в шинели, перекрещенной ремнями, вошел в штаб.

— Командир сто одиннадцатого отдельного понтонно-мостового батальона капитан Потопольский, — представился он Корневу и передал ему предписание. — Наш батальон сменяет вас.

В предписании говорилось, что Потопольский должен принять у Корнева готовую часть парка ДМП, трофейные машины для его перевозки и мастерские для изготовления остальной части парка. Необходимые механизмы и инструмент для мастерских уже занаряжены в Сталинграде.

В этот же день приехал лейтенант Слепченко. Он привез приказание о передислокации батальона в район города Изюм на Северском Донце. Учитывая весеннее состояние дорог, батальону предстояло двигаться эшелонами.

Корнев поспешил на ближайшую станцию для уточнения сроков и порядка погрузки. У коменданта, к своему удивлению, узнал, что через эту станцию уже прошли на запад эшелоны двух понтонных батальонов. «Опередили меня не иначе как Борченко с Григорьевым», — подумал он. Занялись с комендантом подсчетом требуемого числа платформ и вагонов для техники и личного состава батальона. Требовалось больше двухсот осей. Между тем состояние многих станций не позволяло пропустить такой состав. Решили грузиться в два эшелона. Начальником первого стал Соловьев, а второго — Сундстрем.