В эти два месяца он понемногу работал над ее портретом, но она сказала ему:

— Ты по-прежнему делаешь из меня подобие Джин Броди.

Он начал писать заново, но повторилось то же самое.

Она спросила:

— Почему ты словно околдован этой женщиной? Разве ты не видишь, что она смешна?

Он сказал, что да, он понимает, что Джин Броди смешна, но, может быть, Сэнди будет так любезна и перестанет заниматься психоанализом — это неестественно для восемнадцатилетней девушки.

В начале сентября мисс Броди позвонила Сэнди по телефону и пригласила к себе. Она только что вернулась из Германии и Австрии, где теперь был наведен отличный порядок. После войны, когда они с Сэнди сидели в отеле «Брейд-Хиллз», мисс Броди признала, что «Гитлер действительно слегка зарывался», но в то время она была полна впечатлений от своего путешествия и абсолютно уверена, что новый режим спасет мир. Сэнди было скучно это слушать, ей казалось, что нет необходимости спасать мир, достаточно облегчить жизнь эдинбургских бедняков и обитателей трущоб. Мисс Броди сказала, что войны не будет. Сэнди вообще об этом не думала. В конце концов мисс Броди перешла к делу:

— Роз мне сказала, что ты стала его любовницей.

— Да. Разве не все равно, я или Роз?

— Что это вдруг на тебя нашло? — типично по-шотландски спросила мисс Броди, как будто Сэнди ни с того ни с сего задаром отдала фунт мармелада английскому герцогу.

— Он меня интересует, — ответила Сэнди.

— Интересует — как же! Умная девочка, прозорливая! Он католик, и я не понимаю, что у тебя общего с человеком, который не может думать собственной головой. Роз, та ему подходила. У Роз есть инстинкт, но нет прозорливости.

Тедди Ллойд продолжал воспроизводить Джин Броди в своих портретах.

— У тебя есть инстинкт, — сказала ему Сэнди, — но у тебя нет прозорливости, иначе ты бы понимал, что эту женщину нельзя принимать всерьез.

— Я знаю, что нельзя, — ответил он. — Для твоего возраста у тебя чересчур аналитический ум и ты слишком раздражительна.

Семья Ллойда вернулась в Эдинбург, и встречи с Тедди теперь волновали Сэнди своей рискованностью. Чем больше она понимала, что он все еще влюблен в Джин Броди, тем больше ее интересовала психика человека, любящего эту женщину. К концу года она совершенно охладела к нему самому, но зато с головой ушла в анализ его психики и, препарируя ее, извлекла оттуда среди прочего его религию, как извлекают орех из скорлупы. Религия заполняла его психику настолько же, насколько видимые и невидимые тела заполняют небо. Сэнди ушла от него, но взяла его религию и со временем стала монахиней.

В ту осень, когда она все еще изучала психику, заставляющую каждый новый портрет быть портретом Джин Броди, Сэнди встречалась с мисс Броди несколько раз. Вначале та просто примирилась с мыслью о связи Сэнди с учителем рисования, но потом постепенно пришла от этого в восторг и теперь снова без конца расспрашивала Сэнди о деталях их отношений.

— Его портреты по-прежнему напоминают меня?

— Да, очень.

— Тогда все в порядке, — сказала мисс Броди. — Что ни говори, Сэнди, тебе на роду написано быть великой любовницей, а я никогда бы и не подумала. Правда диковинней вымысла. Признаюсь, я прочила ему в любовницы Роз, хотя иногда жалела, что уговорила юную Джойс Эмили поехать в Испанию сражаться за Франко: она бы прекрасно подошла для Тедди Ллойда, у нее был инстинкт и…

— Она уехала сражаться за Франко? — переспросила Сэнди.

— По крайней мере так было задумано. Я заставила ее трезво взглянуть на вещи. Бедняжка, ей так и не удалось вообще принять участие в войне.

Когда Сэнди по заведенному порядку пришла осенью к мисс Маккей, директриса, глядя на эту трудную выпускницу с ненормально маленькими глазками, спросила:

— Надеюсь, ты иногда видишься с мисс Броди? Надеюсь, ты не забываешь старых друзей?

— Мы виделись раза два, — ответила Сэнди.

— Боюсь, она вбивала в ваши юные головы разные идеи, — сказала мисс Маккей, понимающе подмигивая Сэнди, чтобы показать, что теперь, когда Сэнди кончила школу, она может без опаски откровенно рассказать о похождениях мисс Броди.

— Да, массу идей, — ответила Сэнди.

— Хотела бы я знать каких, — с неподдельным беспокойством спросила мисс Маккей, обмякая в кресле. — Потому что все это по-прежнему продолжается. Я хочу сказать: из года в год, класс за классом, а теперь она сколотила себе новый клан, и они настолько отличаются от остальных, эти девочки Броди! Они не по годам развиты. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Да, — сказала Сэнди. — Но на сексе вам ее подловить не удастся. А вы не хотите приглядеться к ее политическим убеждениям?

Мисс Маккей придвинула кресло почти вплотную к Сэнди. Разговор принимал деловой оборот.

— Дорогая моя, как тебя понять? Я не знала, что она интересуется политикой.

— А она ею и не интересуется, — сказала Сэнди, — разве что между делом. Она прирожденная фашистка, вы когда-нибудь об этом думали?

— Если ты мне это советуешь, Сэнди, я расспрошу ее учениц и посмотрю, что всплывет. Я и понятия не имела, что ты так серьезно относишься к международным проблемам, и я просто очень рада, что…

— Меня вовсе не волнуют международные проблемы, — сказала Сэнди, — меня волнует лишь, как пресечь деятельность мисс Броди.

Было совершенно ясно, что Сэнди шокировала директрису. Но, когда пришло время, мисс Маккей не преминула сказать мисс Броди: «Мне на это намекнула одна из ваших девочек, одна из вашего же клана, мисс Броди».

В конце года Сэнди должна была уезжать из Эдинбурга, и когда она зашла к Ллойдам попрощаться, она обвела взглядом мастерскую, заставленную полотнами, с которых ей не удалось выжить мисс Броди. Она выразила Тедди Ллойду свое восхищение экономностью его метода, а он ей — свое, по тому же поводу, и Диэдри недоуменно посмотрела на него, не понимая, что он имеет в виду. Если бы он знал, что я положила конец мисс Броди, подумала Сэнди, он бы понял, что мой метод еще экономнее. Она теперь была более неистовой поборницей христианской морали, чем сам Джон Нокс.

После летнего семестра тысяча девятьсот тридцать девятого года мисс Броди заставили уйти из школы, мотивируя это тем, что она пропагандирует фашизм. Сэнди, услышав эту новость, вспомнила отряды чернорубашечников, маршировавших на фотографиях, приколотых к стене класса. К этому времени католическая церковь уже приняла Сэнди в свое лоно, и она обнаружила там немало фашистов, куда менее симпатичных, чем мисс Броди.

«Вопрос о моих политических убеждениях, — писала мисс Броди в письме Сэнди, сообщая о своем уходе, — конечно, был просто предлогом. Они много раз пытались доказать мою аморальность, но им это не удавалось. Мои девочки всегда вели себя очень сдержанно. На самом деле начальство было против моей просветительской деятельности, достигшей апогея в годы моего расцвета. Как ты знаешь, я всю себя отдавала моим девочкам. Но начальство использовало мои политические взгляды как оружие против меня. Больше всего меня мучит и поражает то, что, если верить мисс Маккей, меня предала одна из девочек моего собственного клана, после чего и началось расследование.

Знаю, что ты будешь поражена. Я могу писать тебе об этом, потому что ты одна из всего моего клана вне подозрения — у тебя не было причин предавать меня. Прежде всего я подозреваю Мэри Макгрегор. Может быть, она по своей глупости вынашивала на меня обиду — она ведь доводила меня до белого каления. Я допускаю мысль, что это сделала Роз. Может быть, ей было неприятно, что у мистера Л. я стояла на первом плане. Юнис — я не могу себе представить, что это могла сделать Юнис, но мне действительно часто приходилось решительно бороться с ее обывательскими взглядами. Она хотела пойти в скауты, помнишь? Ей нравилось болеть за команду, и ее привлекало чувство локтя — может быть, Юнис затаила против меня злобу? Что касается Дженни, то ты ведь ее знаешь и знаешь, как она позабыла про все на свете и стала совершенно неузнаваемой, когда решила быть актрисой. Она стала такой скучной. Ты не думаешь, что она могла обидеться на меня за то, что я говорила, что она никогда не станет новой Фэй Комптон, а тем более Сибил Торндайк? Остается еще Моника. Я почти склонна подозревать Монику. За математическим умом очень мало души, и, может быть, в одном из приступов ярости против Красоты, Истины и Добра, которых ей было не понять, она отступилась от меня и предала.