Вечер наступил внезапно; с суши подул ветер, и в воздухе повеяло прохладой. Пора было возвращаться, чтобы полюбоваться на корсо, но нас всех почему-то потянуло на корабль, может быть потому, что там была Эсперанса. Портовая площадь изменила свои облик, и если люди по-прежнему казались мне сбежавшими из какого-то паноптикума, то верно, лишь оттого, что перед глазами слишком неотвязно стояло утреннее зрелище. На самом деле это заработал рынок, рассчитанный на матросские запросы. Множество женщин с густо накрашенными лицами, губы точно из китайского лака; когда такой рот растягивался вдруг в нечеловеческой, первобытной улыбке, то приоткрывались десны, похожие на мякоть арбуза. Женщины по пояс вывешивались из окоп, развалясь на подоконнике; их груди болтались, словно гроздья винограда, повешенные для сушки, кое-где расслабленно свисала вдоль стены полная обнаженная рука и лениво покачивалась, словно притаившаяся древесная змея. В барах, в которых зажегся ослепительный свет, на красных бархатных диванчиках под зеркалами цепенели девицы, пуская клубы сигаретного дыма, другие, вскарабкавшись па высокие табуреты возле стоики, сидели там, скорчившись и поджав коленки. У некоторых женщин ка плече сидели обезьянки, у других — попуган. Мужчины стояли где придется, с неприкаянным видом, словно вся эта канитель их не касается. Может статься, впечатление какой-то призрачности проистекало из очевидной бессмысленности всего, что сейчас творилось: в порту не было ни одного иностранного корабля, и казалось, будто весь этот праздник, в котором, кроме одной видимости, не было ничего праздничного, устроен ради десятка чернокожих солдат в красных мундирах. Пока мы протискивались сквозь толпу, я размышлял о том, что подобного рода увеселения, предназначенные изображать торжество жизни, скорее служат олицетворением смерти и тлена, а между тем простой моряк, ради которого вертится весь этот механизм, словно бы знает про то, что для вечности жизнь и смерть — родные сестры, и способен с его помощью пережить то упоение чувств, которое дает человеку настоящее ощущение бытия; я подумал, что, пожалуй, наши матросы, оставленные в шлюпке сгорают сейчас от зависти и глядят, точно завороженные, на человеческую кутерьму, жалея о своей зря пропадающей молодости; и тут вдруг я почувствовал, что за мои пальцы уцепилась шершавая и прохладная детская ладошка. Глянув вниз, я увидал небольшого шимпанзе с мускулистыми руками; он с непристойными ужимками указывал мне пальцем на темный переулок и изо всех сил тащил в ту сторону. На мою попытку вырваться от него, он сердито оскалился; и лишь после того, как я сунул ему несколько медяков, молодчик отвязался.
Шлюпка нас дожидалась, и когда раздался привычный отрывистый стук вкладываемых в уключины весел, мы все, по правде говоря, испытали чувство облегчения. Вода была подернута радужной пленкой, наверно, из-за гущи склизких отбросов, и при каждом взмахе весел с них стекали капли, блестевшие, точно опалы. Белели мундиры в шлюпке, от огней города и портовой площади in воду ложились длинные световые дорожки, оттуда, где кончались причалы, мигали огни маяка-вертушки.
Наш корабль был освещен, возле него кружил хоровод туземных лодок, на которых приплыли, очевидно, торговцы, а может быть, и просто любопытные. Доложив о своем прибытии, мы с Эносом отправились к Эсперансе.
Мы не застали се в каюте, но это было и кстати, мы тут же принялись сооружать для нее стол с подарками, словно для именинницы; мы расположили их в живописном порядке, а Эпос, раздобыв откуда-то провода и разноцветные лампочки, изящно расцветил электрическими огоньками искусное сооружение из покрывал и украшений. На прогулочной палубе Эсперансы тоже не оказалось, мы отыскали ее на носу, откуда она во время плавания подолгу любовалась высоко взлетающими пенными брызгами. Но мы застали ее нс одну. Перед нею на поручнях сидела большая обезьяна; по-моему, — горилла. Удобно развалясь, зверь одной рукой держался за трос, протянутый сверху от орудийной башни, пальцами поджатой под себя ноги ухватился за поручень, другою же, небрежно свешенною, почесывал бочок Эсперансы. Эсперанса стояла рядом и с удовольствием, как нам показалось, принимала эту ласку; кокетливо изогнув шейку, она снизу вверх глядела на здоровенного детину взором, выражавшим восхищение, или нежность, или благосклонность.
Видя, что Энос уже хватается за револьвер, я удержал его руку. Парочка нисколько не смутилась от нашего появления. Эсперанса, кажется, хотела уже представить нас друг другу, а ее кавалер едва удостоил нас своего внимания; осклабясь в негритянской ухмылке, он едва кивнул в нашу сторону, не переставая при этом почесывать бочок Эснерансы. Энос был бледен, как смерть, и вот-вот готов на них наброситься. Выступив вперед, я загородил его и объявил пришельцу, что после наступления темноты посторонним не разрешается оставаться на борту крейсера, а Эсперансе велел отправляться в каюту. Она заметно удивилась, но послушно исполнила мое приказание; виновато улыбнувшись своему гостю и бросив нам взгляд, полный упрека, она ушла, и мы услышали, как замирают, удаляясь по палубе, ее невинные, ксилофонно-звонкие семенящие шажки. Детина еще покачался на своем сиденье, чтобы позлить нас напоследок, затем во весь рост выпрямился на поручнях, в мгновение ока перемахнул оттуда к якорному отверстию, и мы увидели, как он, словно но ступенькам, спустился по натянутой якорной цепи и скрылся во тьме; очевидно, там ждала его лодка.
Тогда мы ни за что не признались бы себе, как сильно взволновало нас это происшествие. Эсперанса обиделась и не показывалась из своей каюты, хотя, конечно, не могла нс заметить подарков. Энос, стиснув зубы, остался сидеть на палубе и ни за что не соглашался пойти и лечь спать. Над кораблем кружили, по-видимому, какие-то диковинные и большие птицы. Капитан распорядился включить прожекторы, и их движущиеся лучи осветили двух стервятников, которые уселись на трубе и оттуда глядели на нас, глумливо наморщив кожу под клювом. Впрочем, наверно, их было куда больше. Мы выставили удвоенное число вахтенных, но едва я лег на копку, как вдруг раздался вой паровой сирены; начав доискиваться, в чем причина тревоги, мы обнаружили целое стадо мартышек, они карабкались по мачтам и реям. Один из матросов сообразил разогнать их струею пара из гидрантов, и мы с удовольствием наблюдали в лучах прожекторов уморительное зрелище, как мелькали настигаемые струею зверюшки и кувырком летели в воду. Под утро наступил некоторый покой, а там, после коротких сумерек сразу взошел сияющий день, и все случившееся уже вспоминалось, как мимолетное наваждение. Под влиянием умиротворенного спокойствия, наступившего в природе, мы, казалось бы, тем более могли рассчитывать на то, что Эсперанса вместе с нами забудет прошлую обиду и по обыкновению появится, когда мы сойдемся за завтраком. Однако же она не приходила. В конце концов я отправился искать се в каюту, за дверью — ни шороха; я постучался. Не дождавшись ответа, надавил на ручку; дверь была не заперта, в каюте — пусто; на столе с подарками все оставалось как было, разноцветные лампочки, едва брезжившие при дневном свете, все еще горели. Все это было странно. Мы обыскали весь корабль; никто из матросов не видал Эсперансы. Не оставалось никакого сомнения — она исчезла. Мы растерянно уставились друг на друга. Самоубийство? Я упрекал себя в жестокости. Но ни один из вахтенных не слыхал такого знакомого перестука ее копытец. Значит, ее унесли на руках. Выкрали. Похитили. Мы снова бросились в каюту. Нигде никакого беспорядка, ничего необычного. И вдруг мой взгляд упал на газетный листок. Как попала сюда местная газетенка? Проглядывая ее, я остановился на столбце объявлений; кто только и чего только здесь не предлагал: повивальные бабки — свои потайные услуги, белые ослицы и козочки — свои прелести, массажистки — свое искусство, а сводни — свой товар. Нас с Эносом осенило: вот где кроется разгадка!
Нельзя было терять ни минуты. Я, конечно, предпочел бы пуститься в путь в одиночку, по пришлось взять с собой Эноса. Мы отправились в шлюпке с двумя матросами на берег. Меня с самого начала мучила одна странность: каким образом мы оба, не зная испанского языка, сумели прочесть и понять найденную газету, как будто там все было написано на нашем родном языке? И совсем уж было странно, что мы, словно устремившись по наезженной колее, безошибочно попадали, куда нужно, по всем указанным в газете адресам подряд, и этот ряд пи разу нс прервался, так что все жилища как бы сливались вместе и мы не замечали, как переносились из одного в другое, как будто и не выходя на улицу; среди этого нагромождения жилищ, которые почти никогда нс располагались на одном уровне, а странным образом соединялись друг с другом ведущими то вверх, то вниз ступеньками и какими-то немыслимыми переходами, пролегавшими то через какие-то комнаты, то через дворики, устроенные террасами, с настежь раскрытыми дверьми, из которых выглядывали какие-то скоты и женщины с накрашенными лицами, провожая нас испуганными и призывными взглядами, а заплывшие жиром старухи, гостеприимно разводя руками, приглашали нас остановиться и всласть отдохнуть, мы же мчались все мимо, и ступни наши едва касались земли с ее грязью.
