Ночи стали длиннее, и холодный месяц, как светлый речной валун, плавал в небе. Несмотря на наступившие ночные холода, Ханна все еще не могла решиться приказать закрыть окна. Более страшным, чем лицо безмолвного грабителя, ей представлялось ужасное дребезжание вдавливаемых внутрь стекол, и странное напряжение, в котором она пребывала постоянно и которое не было страхом, но в любой момент могло обратиться в панику, склоняло ее к поступкам, внешне кажущимся весьма романтическими. Так, почти каждую ночь она стояла у раскрытого окна, опершись о подоконник, и смотрела в мертвый осенний ландшафт, не отводя глаз, словно ее засасывала окружающая пустота, и страх, который сбрасывал здесь всякую видимость страха, был как легкая пена — сердце ощущалось легким, как цветок, и оцепенение одиночества спадало, так широко и вольно дышала ее грудь. Это было почти как блаженная измена Генриху, полная противоположность другому состоянию, пережитому ей в недавнем прошлом… какому же именно? — и тут она замечала, что это было противоположностью тому, что некогда она называла про себя «физическим событием». Отрадно было, что в такие моменты «физическое событие» полностью исчезало из ее памяти.
Ханна Вендлинг лежала в постели с высокой температурой. Доктор Кессель хотел сперва возложить вину на все еще открытые по ночам окна; но позднее вынужден был признать, что то был испанский грипп.
Когда прогремел взрыв и зазвенели посыпавшиеся осколки, Ханна нисколько не удивилась: слава богу, не она несет ответственность за то, что окна были закрыты, ей это навязали, и поскольку Генрих не позаботился в свое время поставить решетки, скоро, конечно, явятся и грабители. Почти с удовлетворением она произнесла слова: «Прорыв снизу», — и стала ждать, что последует дальше. Постепенно до псе все же дошло, что вокруг грохочет все сильнее и сильнее, и она соскочила с кровати, осознав, что нужно немедленно бежать к мальчику.
Крепко ухватившись за спинку кровати, она постаралась собраться с мыслями: мальчик в кухне, конечно, она припомнила, что сама послала его туда, опасаясь инфекции. Ей необходимо спуститься вниз.
Мощная воздушная волна пронеслась по комнате, пронеслась по всему дому. Окна и двери стремительно распахнулись, на втором этаже по всему фасаду полетели стекла. Здесь, наверху, напор воздушной волны был особенно силен. Следующим взрывом наполовину сорвало крышу, загрохотала падающая вниз черепица. Если бы не центральное отопление, в доме непременно вспыхнул бы пожар. Но Ханна не ощущала холода, она едва ли слышала грохот черепицы, она не понимала, что произошло, да и не пыталась понять: мимо пронзительно визжащей служанки, попавшейся ей на пути в гардеробной, она бежала вниз, в кухню.
В кухне она впервые отдала себе отчет, как холодно было наверху. Здесь было тепло и приятно. В нижнем этаже окна не пострадали. В углу примостилась кухарка, держа на коленях плачущего и дрожащего мальчика. Возле плиты мирно дремала кошка. Даже едкий запах гари постепенно улетучился из ноздрей; веяло чистотой и уютом. Здесь можно было окончательно поверить в спасение. Затем она обнаружила, что, странным образом не потеряв присутствия духа, захватила с собой одеяло. Закутавшись в него, она тоже присела в угол', подальше от мальчика: надо было следить, чтобы он не заразился; когда он хотел подойти к ней, она не разрешила. Служанка спустилась в кухню сразу вслед за ней, теперь сюда пришли и садовник с женой.
— Там… горит казарма, — садовник указал на окно, но женщины не осмелились подойти поближе, они остались сидеть на своих местах.
Ханна почувствовала, что окончательно пришла в себя.
— Надо переждать, — сказала она и плотнее закуталась в одеяло.
Внезапно по неизвестной причине погас свет. Служанка снова истерически взвизгнула. Ханна повторила в темноту: «Надо переждать…» — и опять впала в полузабытье. Мальчик заснул на-коленях у кухарки. Служанка и жена садовника безмолвно сидели на ящике с-углем, садовник прислонился к плите. Окна все еще дребезжали, и время от времени с крыши срывался новый слой черепицы. Они сидели в темноте, смотрели на освещенные заревом окна, смотрели, не двигаясь, становились все неподвижнее.
Полуразрушенный «Дом в розах», все еще темный и молчаливый, стоял на ночном ветру, бушевавшем здесь, наверху.
В кухне тем временем ничего не изменилось. Там все еще застыли в оцепенении шесть человек, они были неподвижны, быть может, еще неподвижнее, чем прежде, опутанные, скованные нитями ожидания. Они не спали и не бодрствовали, они не гнали, как долго уже так сидят. Только мальчик забылся сном. С плеч Ханны соскользнуло одеяло, но она не мерзла. Один раз она повторила в тишину: «Надо переждать», — но, казалось, никто ее не услышал. И, однако, все они напряженно вслушивались — вслушивались в пустоту, вслушивались в голоса, доносившиеся снаружи. И когда в ушах Ханны в который раз прозвучало: «Прорыв снизу», — и она не смогла уловить смысла этих слов — бессмысленные слова, бессмысленные звуки, — она вдруг прислушалась, не эти ли самые слова выкрикивают и за окном. Из водопроводного крана мерно капала вода. Ни один из шести не пошевелился. Возможно, остальные тоже слышали эти слова, весть о прорыве, ведь несмотря на социальные перегородки, на изолированность и разобщенность, все они сделались единым целым, не способные вырваться из магического круга, в который были заключены, скованные единой цепью, звеньями которой были они сами и которую уже нельзя было прорвать без тяжкого ущерба. И эта магия, общее состояние транса и объясняет то, что в ушах Ханны все отчетливее звучат слова о прорыве — так отчетливо, как она никогда нс могла бы уловить их реальным физическим слухом; этот зов донесла до нее сила совместного вслушивания, он приплыл на волнах этой силы — силы, которая была бессильна, была всего лишь бессильным желанием воспринять и услышать, но дошедший зов был очень силен, голос звучал все мощнее, он был как ветер, что бушевал снаружи. В саду заскулила собака, тявкнула несколько раз. Собака умолкает, и Ханна вновь, еще отчетливее, чем прежде, слышит голос. Он зовет ее, он повелевает: она приподнимается, встает, остальные этого, как видно, не замечают — даже и тогда, когда она открывает дверь и выходит из кухни. Она идет босая, по не отдает себе в этом отчета. Босые ноги ступают по бетону, прежде то был коридор, они спускаются по каменным ступеням, ступают по линолеуму, прежде то был кабинет, ступают по паркету и по коврам, прежде то был холл, ступают по сухой плетеной циновке, по осколкам черепицы и по гравию садовой дорожки. Она шла — можно сказать, шагала — строго по-прямой, и в этом неудержимом продвижении вперед только ступни ее знали дорогу, а глаза — цель, и едва она выходит из дверей, как она уже видит ее — видит цель! В конце длинной — предлинной, замощенной гравием дорожки, в конце длинного-предлинного мостика, одной ногой перемахнув через ограду, грабитель-мужчина уцепился за перила моста, мужчина в серой арестантской одежде, бесформенная серая глыба, он там повис и не двигается. С протянутыми вперед руками она ступает па мост, одеяло спадает с ее плеч, ночная сорочка развевается па ветру, она идет прямо на этого застывшего, неподвижного человека. Но тут, то ли потому, что люди в кухне заметили ее отсутствие, то ли потому, что их потянула сковывавшая всех незримая цепь, — следом за ней вдруг появляется садовник, появляется служанка, появляется кухарка, появляется жена садовника, и все они зовут хозяйку, хотя и слабыми, сдавленными голосами.
Возможно, именно странность этой процессии, возглавляемой белой женщиной в призрачных развевающихся одеждах, так ужаснула и парализовала грабителя, что он едва смог убрать уже занесенную ногу. Очутившись снаружи, он еще некоторое время пялил глаза на эту таинственную фигуру, а затем бросился бежать и пропал во тьме.
Ханна между тем продолжала свой путь; оказавшись у ограды, она протянула руку между прутьями, как через оконную решетку, будто хотела махнуть уходящему, подать ему какой-то знак. Над городом стояло зарево, но взрывы смолкли и волшебные чары со всех спали. Даже ветер понемногу утих. Впадая в забытье, она рухнула у решетки, и садовник с кухаркой перенесли ее в дом, где ей постелили постель в чуланчике возле кухни.
