Полагаю, что они не дерзнут проявлять бесстыдство в отношении всего этого, а речь обратят на то, будто мы воевали на стороне лакедемонян и что, уничтожая нас, они оказали услугу всему союзу[234]. Я же считаю, что никакая причина, никакое обвинение не должны иметь большего значения, чем клятвы и договоры. Однако если некоторым и следовало претерпеть зло за участие в союзе с лакедемонянами, то платейцы одни только из всех эллинов были несправедливо осуждены, так как мы не по доброй воле, но по принуждению оказались у них в рабстве. Да и кто поверит, что мы дошли до такого безумия, чтобы поработителей нашего отечества предпочесть тем, что возвратил нам наш город? Но, думаю я, трудно было произвести переворот одним только обитателям малого города, тогда как лакедемоняне имели такую большую силу, да еще поставили у нас гармоста и ввели гарнизон, да и в Феспиях было такое большое войско, что они могли бы нас погубить не только быстрее, но и с большими основаниями, чем фиванцы. Дело в том, что с установлением мира последним не следовало мстить за прошлое, а лакедемоняне, подвергшись на войне предательству, по справедливости могли бы подвергнуть нас величайшей каре. Полагаю, что вам известно, что также многие из других эллинов если и были физически вынуждены следовать за лакедемонянами, то мысленно они оставались на вашей стороне. Необходимо предвидеть, какое мнение возникнет у эллинов, если бы они услышали, что фиванцы убедили афинский народ в том, чтобы не давать пощады никому из тех, кто находился под властью лакедемонян. Ведь их речь не будет содержать никакого иного смысла, кроме этого; ведь они, не выдвигая против нашего города никакого особого обвинения, погубили его, но такое же обвинение они смогут выдвинуть и против других городов. Вот об этом‑то и следует совещаться, а также наблюдать за тем, чтобы люди, ранее ненавидевшие власть лакедемонян, не примирились бы с ней вследствие наглости фиванцев и не оказались бы вынужденными благодаря им искать спасение в союзе с лакедемонянами.

Имейте в виду, что вы и недавнюю войну предприняли[235] не ради своего спасения и не ради свободы союзников, так как у вас все обладали ею, но ради тех, кто вопреки клятвам и договорам был лишен независимости. Однако было бы самым ужасным, если бы вы допустили, чтобы города, которые, по вашему мнению, не должны быть в рабстве у лакедемонян, были бы теперь уничтожены фиванцами; а эти последние настолько далеки от вашего милосердия, что нам лучше было бы претерпеть от вас даже то, что для всех является самым страшным, — завоевание, чем оказаться соседями фиванцев. Ведь захваченные вами силой оружия тотчас были освобождены и от гармоста, и от порабощения и ныне пользуются свободой и участвуют в союзном Совете[236], а те, кто живет вблизи фиванцев, одни угнетены нисколько не менее покупных рабов, а других они не оставляют в покое, пока не доведут их до нашего состояния.

И они еще обвиняют лакедемонян, что те захватили Кадмею[237] и поставили гарнизоны в городах, а сами хотя и не посылают стражей, но у одних срывают стены, а других совершенно разоряют, причем не считают это ужасным, и дошли до такого бесстыдства, что считают всех союзников обязанными заботиться об их безопасности, самих же себя они делают господами, превращая всех остальных в рабов.

И у кого может не вызвать ненависти алчность тех, которые домогаются власти над более слабыми, считают, что им должна принадлежать равная доля с более сильными, которые завидуют земле, данной вашему городу оропянами[238], а сами пускают в раздел захваченную силой чужую землю?

И помимо прочих гнусностей фиванцы говорят, будто они сделали это ради общего блага союзников. Однако, поскольку здесь, в Афинах, имеется союзный Совет и ваше государство может лучше разобрать дело, чем государство фиванцев, следовало, чтобы фиванцы явились сюда не для оправданий в уже совершенном ими, а для совещания с вами, прежде чем совершить что‑либо из этого. Теперь, когда они одни уже разграбили наше достояние, они являются, чтобы заставить всех союзников разделить свою дурную репутацию, от которой, если будете разумны, вы оградите себя; ибо гораздо лучше принудить их подражать вашему благочестию, чем допустить, чтобы вас убедили принять участие в беззаконии эти люди, которые ничего касающегося их не воспринимают так, как остальные. Я думаю, всем ясно, что разумным во время войны следует наблюдать, чтобы любым способом сохранить превосходство над врагами, а когда установится мир, почитать выше всего клятвы и договоры. Фиванцы же тогда при всех посольствах высказывались за свободу и автономию[239], но, с тех пор как они считают себя в безопасности, они, не заботясь обо всем остальном, осмеливаются говорить только о собственной выгоде и своей силе: они заявляют, что владение фиванцами нашей землей полезно союзникам, словно они не знают, что ничто, добытое нечестно, никогда не приносило пользы, и что многие, несправедливо покушаясь на чужое достояние, справедливо подвергли свое собственное величайшим опасностям.

Конечно, фиванцы не смогут сказать даже того, будто они остаются верными своим союзникам и что нас по справедливости следует бояться, как бы мы, получив нашу землю, не перешли к лакедемонянам. Ведь вы припомните, что мы дважды подвергались осаде и изгнанию из‑за дружбы с вами[240], тогда как фиванцы часто совершали проступки против вашего города. Было бы весьма большим трудом говорить об их давних предательствах. Когда началась Коринфская война, именно из‑за их дерзости, и лакедемоняне двинулись в поход на них, то они, будучи спасены вами, не проявили за это благодарности, а после того как вы прекратили войну, они, покинув вас, вступили в союз с лакедемонянами[241]. В то время как хиосцы, митиленцы и византийцы сохранили верность вам[242], фиванцы, населяющие такой большой город, не осмелились даже остаться нейтральными, но дошли до такой трусости и низости, что принесли клятву действовать совместно с лакедемонянами против вас, спасителей их города. За это покарали их боги, и после захвата Кадмеи они были вынуждены здесь искать себе убежища. И после этого они в наибольшей степени проявили свое вероломство, так как, вновь спасенные вашей силой и возвращенные в свою страну, они без всякого промедления тотчас направили в Лакедемон послов, будучи готовы подчиниться лакедемонянам и ничего не менять из того, о чем они с ними ранее договорились. Да и нужно ли много говорить об этом? Ведь если бы лакедемоняне не потребовали, чтобы они приняли обратно изгнанников и изгнали убийц[243], то ничто бы не воспрепятствовало им вместе с обидчиками выступить в поход против вас, своих благодетелей.

И вот эти люди, только что так обошедшиеся с этим городом, а в старину ставшие предателями всей Эллады, удостоены прощения за великие беззакония, совершенные ими по доброй воле, а мы, полагают они, не заслуживаем никакого прощения за наши проступки, совершенные по принуждению. Мало того, они, фиванцы‑то, осмеливаются других упрекать в «лаконофильстве», они, о которых мы все знаем, что они долгое время были в услужении у лакедемонян и вели войны с большим усердием за их владычество, чем за собственное благополучие. В каком из вторжений в эту страну не принимали они участия? И кого постоянно не превосходили враждебностью и неприязнью к вам? А в Декелейской войне не они ли были виновниками наибольших опустошений из всех прочих участников вторжений? И не они ли, единственные из союзников, когда вы были в бедственном положении[244], предлагали постановление — граждан вашего города обратить в рабство, а землю вашу превратить в пастбище, как равнину Крисы?[245] Так что если бы лакедемоняне придерживались мнения фиванцев, то ничто не помешало бы эллинам обратить в рабство виновников спасения всех эллинов и подвергнуть их величайшим несчастьям. Однако какое благодеяние могли бы они назвать, которое оказалось бы достаточным для устранения вражды к ним, вражды, справедливо вызванной их поступками?