Ханна стояла неподвижно, с гневным упреком глядя на свой мобильник. Я уж было решил, что она его сейчас встряхнет, а то и брезгливо отшвырнет прочь. Но в конце концов она снова прижала аппарат к уху, изящно выгнув лебединую шею, и я понял, что она слушает последнее из восьми моих сообщений, оставленных сегодня на рассвете. Когда я добежал до нее, она уже смеялась, а когда сгреб ее в охапку, смех перешел в слезы. В такси Ханна еще немного поплакала, потом посмеялась — то же самое творилось и со мной всю дорогу до пансиона мистера Хакима. Правда, по приезде, как и полагается серьезно настроенным любовникам, мы оба проявили сдержанность — разомкнули объятия и порознь прошли через выложенный гравием двор. Мы знали, что без объяснений не обойтись и что наше воссоединение должно быть продуманным шагом. Поэтому, распахнув дверь комнаты, я отошел в сторону, приглашая Ханну войти по собственной воле, а не по моему настоянию, — и после секундного колебания она все же вошла. Я проследовал за ней, запер дверь на щеколду, однако, заметив, что руки ее упрямо прижаты к бокам, устоял перед искушением снова привлечь к себе любимую.

Добавлю, что взгляды наши при этом не расставались ни на миг. В глазах Ханны не читалось ни обвинения, ни враждебности. Скорее она пристально изучала меня, и я гадал, насколько ей очевидно мое смятение. Ведь она целыми днями ухаживает за страдающими людьми, наверняка лица для нее — открытая книга. Завершив осмотр, она взяла меня за руку и повела по комнате, как бы устанавливая связь между мной и моими вещами: медальоном тетушки Имельды, отцовским требником и так далее, а еще (ведь дипломированная медсестра не упустит ни единой мелочи в состоянии пациента) со светлым ободком на пальце моей левой руки. Затем, повинуясь безошибочному чутью, взяла один из четырех моих блокнотов — номер три, с планами военных операций Макси — и, точь-в-точь как Филип за шестнадцать часов до того, потребовала объяснить, что там написано. Я заколебался, поскольку моя стратегия переубеждения Ханны требовала тщательной подготовки по всем правилам конторы.

— А это что? — настойчиво спрашивала она, тыча пальцем в один из моих самых сложных иероглифов.

— Киву.

— Ты там говорил о Киву?

— Всю субботу. Точнее, не я, а мои клиенты.

— В положительном ключе?

— Ну, скажем так, в творческом.

Я заронил в ее душу нужные семена, пусть и неумело. Помолчав, Ханна грустно улыбнулась:

— Разве кто-то еще способен придумать что-нибудь новое в отношении Киву? Вряд ли. Правда, если верить Батисту, раны потихоньку затягиваются. Если так пойдет и дальше, в Конго когда-нибудь родятся дети, незнакомые с войной. Киншаса даже наконец всерьез заговорила о проведении выборов.

— Что еще за Батист?

В первый момент она даже не услышала меня, настолько ее заворожила моя клинопись.

— Батист — неофициальный представитель Мвангазы в Лондоне, — очнулась Ханна, отдавая мне блокнот.

Я все еще размышлял о существовании какого-то Батиста в ее жизни, когда она испуганно вскрикнула — первый и последний раз на моей памяти. В руках у нее был конверт Макси с шестью тысячами долларов, которые я еще не обменял на фунты. На ее лице явственно читалось обвинение.

— Ханна, они не краденые. Я их честно заработал.

— Честно?

— Ну, во всяком случае, законным путем. Эти деньги я получил от… — я чуть было не сказал “от британского правительства”, однако ради мистера Андерсона придержал язык, — клиентов, с которыми работал в выходные.

Ее едва улегшиеся подозрения вспыхнули с новой силой при виде визитных карточек на имя Брайана Синклера, лежавших на каминной доске.

— Брайан — мой приятель, — глупо слукавил я. — Ты, собственно, его тоже знаешь. Позже я тебе все о нем расскажу.

Я сразу понял, что это ее не убедило, и уже почти был готов выложить все как на духу: про мистера Андерсона, про остров, про Филипа, Макси, Хаджа, Антона, Бенни, Паука и еще десять раз про Хаджа, — но Ханну вдруг одолела такая усталость, как будто для одного разговора она узнала более чем достаточно. И вместо того чтобы бомбардировать меня вопросами, усталая медсестра прилегла, не раздеваясь, на мою кровать и тотчас задремала. И, самое удивительное, во сне по ее губам блуждала улыбка. Я пристроился рядом, гадая, смогу ли когда-нибудь объяснить ей, что, сам того не желая, способствовал подготовке вооруженного переворота на ее родине. Ну как, как такое объяснишь? Значит, Батист, повторил я про себя. Я как-то не предполагал, что ее благоговение перед Мвангазой распространяется и на других членов его организации. Однако, несмотря на мое подавленное состояние, природа, похоже, надо мной сжалилась: когда я проснулся, на мне все еще были джинсы и рубашка, но Ханна лежала в моих объятиях обнаженной.

Как и брат Майкл, я не любитель интимных откровений. Любовь, считал он, должна оставаться личным делом каждого, как и молитва. А потому не буду останавливаться на восторгах нашего бурного физического воссоединения, что состоялось в потоках утреннего света, заливавшего сквозь эркерное окно многоцветное покрывало кровати миссис Хаким.

Ханна умеет слушать. Я к подобным вещам не привык. И зря я нервничал, опасаясь, что она не поверит мне или начнет язвить, поднимет на смех. Так поступила бы Пенелопа — но не Ханна. Что и говорить, когда я вынужден был развеять ее иллюзии в отношении Мвангазы, несколько слезинок скатились по ее щекам и упали на небесно-голубую наволочку миссис Хаким, но сочувствие ко мне и беспокойство за мою дальнейшую судьбу не покидали ее ни на миг. Всего два дня назад я восхищался тактом, с каким она сообщила больному, что он умирает, и теперь сам собирался последовать ее примеру, однако мне не хватало ее опыта и самообладания. Едва открыв рот, я поддался неодолимому желанию рассказать Ханне абсолютно все. Узнав, что я, пусть и эпизодически, работал на всесильную британскую секретную службу, она была потрясена до глубины души.

— Ты в самом деле предан этим людям, Сальво?

Я говорил по-английски, и она, соответственно, тоже.

— Ханна, я всегда старался быть верным. Буду стараться и впредь, — ответил я, и даже это она, кажется, поняла.

Свернувшись клубочком, как сонный ребенок, она затаив дыхание слушала мое повествование о сказочном перемещении из мансарды на Саут-Одли-стрит в раззолоченный дворец на Беркли-сквер, о вертолете и о таинственном рейсе на безымянный северный остров. Описывая Ханне наших делегатов, я наблюдал, как на ее лице за три минуты трижды сменялись чувства: ярость при упоминании хитрого хромого вояки Франко уступила место состраданию к погибающему от СПИДа Дьедонне. И лишь когда я набросал ей предварительный портрет неуправляемого Хаджа — выпускника Сорбонны, некоронованного принца Букаву и владельца ночных клубов, — передо мной предстала воспитанница миссии пятидесятников, не замедлившая прочесть мне нотацию:

— Сальво, все владельцы ночных клубов — жулики, и твой Хадж наверняка тоже. Он торгует пивом и рудой, а значит, скорее всего, и наркотиками и женщинами. Сейчас золотая молодежь Киву только так и живет. Гоняют в черных очках на навороченных джипах да смотрят порнуху с приятелями. Кстати, Люк, его отец, пользуется весьма дурной славой в Гоме. Он крупная шишка и политикой забавляется ради наживы, а вовсе не ради народа. — Тут Ханна, нахмурившись, неохотно подправила собственный вердикт: — Сегодня, правда, в Конго невозможно быть богатым и честным одновременно. По крайней мере, его деловая хватка заслуживает уважения.

Заметив выражение моего лица, она осеклась и снова принялась задумчиво меня разглядывать. А когда Ханна так поступает, очень трудно выполнять правила личной безопасности.

— Когда ты про этого Хаджа говоришь, у тебя даже голос меняется. Ты что, как-то по-особенному к нему относишься?

— Да я по-особенному к ним ко всем относился, — уклончиво ответил я.

— Тогда чем Хадж от них отличается? Западным образованием?