Филип нарушает воцарившуюся тишину:

— Ну хорошо, кто же окажет нам честь и выскажется первым? — И многозначительно поглядывает на настенные часы, деликатно напоминая, что времени мало.

Все глаза устремлены на Франко, старшего из делегатов. Он хмуро рассматривает свои гигантские ручищи. Поднимает голову.

— Когда власть Мобуту ослабла, именно воины маи-маи приняли на себя всю силу удара, преградили дорогу врагу, защитили нашу благословенную землю своими ножами-панга, стрелами и копьями, — медленно произносит он на суахили. Обводит взглядом присутствующих, будто проверяя, не пожелает ли кто-нибудь оспорить его слова. Нет, никто. Тогда он продолжает: — Маи-маи видели, как все было. Теперь посмотрим, как будет дальше. Бог защитит нас.

Далее, по старшинству, очередь Дьедонне.

— Нам, баньямуленге, чтобы выжить, нужно придерживаться идеи федерального устройства государства, — заявляет он, обращаясь непосредственно к своему соседу, Франко. — Когда вы сжигаете наш урожай, мы гибнем. Когда вы забиваете наших овец, мы гибнем. Когда вы похищаете наших женщин, мы гибнем. И когда вы отнимаете у нас наши земли, мы тоже гибнем. Почему нам нельзя быть хозяевами нагорий, где мы обитаем, где трудимся в поте лица своего, где молимся богу? Отчего нам нельзя жить под началом своих собственных вождей? Почему нашей судьбой должны управлять вожди дальних племен, которые притесняют нас и помыкают нами? — И, повернувшись к Мвангазе: — Баньямуленге точно так же желают мира, как и вы. Но мы никогда не откажемся от нашей территории.

Глаза Мвангазы по-прежнему прикрыты, на незаданный вопрос за него отвечает лоснящийся Дельфин:

— Мвангаза тоже выступает за федеральное устройство, — негромко говорит он. — Мвангаза не настаивает на интеграции. Согласно предлагаемой им конституции, за народом баньямуленге будет признано право на его земли, а также право самостоятельно избирать своих вождей.

— А нагорья Муленге будут объявлены особой административной территорией?

— Да.

— В прошлом Киншаса не раз отказывала нам именно в таком справедливом решении проблемы, ссылаясь на закон.

— Но Мвангаза не в прошлом, он — человек будущего. Поэтому вы добьетесь справедливости по новому закону, — заверяет хитроумный Дельфин.

Старина Франко громко фыркает, словно в насмешку, хотя не исключено, что он просто откашливается. Одновременно Хадж, точь-в-точь как чертик из табакерки, вскакивает со своего места, выпучив глаза.

— Так это, значит, переворот?! — вопрошает он по-французски, визгливым, надменным тоном, типичным для парижского сноба. — Мир, процветание, гармония… То есть, если отбросить лирическую чушь, мы намерены захватить власть. Сегодня в Букаву, завтра в Томе, руандийцев — вон, ООН может катиться к чертям собачьим, а Киншаса пусть целует нас в задницу.

Вновь окинув стол взглядом исподтишка, я убеждаюсь, что участники конференции испытывают культурный шок. Как если бы кардиналы торжественно собрались на тайный конклав, а к ним с улицы ворвался какой-то еретик, требуя объяснить, что за пургу они тут гонят.

— Я хочу сказать: нам разве это нужно? — не унимается Хадж, театральным жестом выставляя перед собой раскрытые ладони. — В Гоме проблем навалом, спросите хотя бы у отца. В Гоме есть товар, а у руандийцев — деньги и военная сила. Круто. Но Букаву — это вам не Гома. С тех пор, как солдаты взбунтовались в прошлом году, руандийцы в Букаву притихли. А наше городское начальство ненавидит руандийцев больше, чем кто бы то ни было. — И он вновь выбрасывает руки перед собой ладонями вверх, типичным галльским жестом, означающим “я тут ни при чем”. — Я просто так спрашиваю, вот и все.

Только спрашивает он не Мвангазу. Нет, он спрашивает меня. Пусть он и обводит своими беспокойными глазами весь стол или же почтительно взирает на великого просветителя, однако стоит мне начать переводить его слова, как Хадж уже снова таращится на меня, словно гипнотизируя, пока не затихает последний отзвук моего голоса. Я жду, что вызов примет Мвангаза или на худой конец Дельфин. Однако положение в очередной раз спасает Филип.

— Это так сегодня, Хадж, — поясняет он со снисходительностью мудрого старца. — Вчера было иначе. И если на историю вообще стоит ссылаться, завтра тоже будет иначе, правда? Разве должен Путь золотой середины дожидаться хаоса после выборов и нового военного вторжения из Руанды, чтобы создать условия для прочного и долговременного мира? Или все-таки пусть лучше Мвангаза сам выберет время и место для своего появления, как справедливо считает ваш уважаемый отец?

Хадж пожимает плечами, ухмыляется, недоуменно качает головой. Филип делает паузу, как бы давая ему возможность возразить, но до того крошечную, что воспользоваться ею никак невозможно. Филип уже поднимает свой колокольчик и легонько встряхивает им, объявляя краткий перерыв, чтобы делегаты обдумали свои позиции.

Никогда бы не подумал, что, спускаясь в первый раз в бойлерную, под ватерлинию, буду так воодушевлен. Земля буквально уходила из-под ног. Если не обращать внимания на грубость Хаджа, все пока что складывалось наилучшим образом. Разве звучал когда-нибудь прежде над озерами и джунглями возлюбленного нашего Конго подобный голос разума и умеренности? Встречались ли когда-либо два столь талантливых профессионала, как неутомимый организатор Макси и виртуозный дипломат Филип, ради блага страждущего народа? Это какого же пинка истории мы дадим! Даже закоренелый скептик Паук, по его собственному признанию, не понявший ни слова из того, что записывал (как, подозреваю, не понимал и всех тонкостей мероприятия), пребывал в приподнятом настроении по итогам первого заседания.

— С ними наконец-то говорят начистоту, если хочешь знать мое мнение, — по-валлийски напевно рассуждал он, пока надевал мне на голову наушники, проверял, работает ли микрофон, и усаживал меня на “электрический стул”. — Постучать их лбами друг о дружку — глядишь, чего-нибудь путное и выскочит.

Меня, конечно, очень интересовало, когда же объявится Сэм, мой координатор, который укажет, на каких микрофонах сосредоточиться, даст оперативные задания и проведет разбор полетов. Может, я с ним уже знаком? Может, он тоже слухач-мазурик, из бывших обитателей Говорильни, и вот-вот выйдет из тени, дабы продемонстрировать мне свои особые навыки? Каково же было мое изумление, когда в наушниках раздался женский голос, да еще с материнскими интонациями.

Как себя чувствуешь, Брайан, дорогой?

Все в порядке? Лучше не бывает, Сэм. А вы?

Ты прекрасно поработал. От тебя все в полном восторге.

Верно ли я расслышал, что это поощрение было выражено с легким, почти незаметным шотландским акцентом?

А вы сами, Сэм, откуда? Где ваш дом? — спросил я чересчур бодро: сказывалось неутихающее возбуждение от работы наверху, выше ватерлинии.

Если я скажу — Уондсуорт, тебя это очень шокирует?

Шокирует? Меня? Что вы! Бог ты мой, да мы же с вами соседи! Я половину своих покупок у вас там делаю.[33]

Воцарилось неловкое молчание. Ох, опять я слишком поздно спохватился, забыл, что по легенде живу в почтовом ящике.

Что ж, это лишь значит, дорогой Брайан, что мы с тобой как-нибудь вечерком провезем друг мимо друга наши тележки в супермаркете, — чопорно откликнулась Сэм. — Давай-ка начнем с семерок, если ты не против. А то объекты уже на подходе.

Семерки — это апартаменты для гостей. На “схеме метро” нашего Паука я слежу за продвижением делегатов по коридору, жду, пока один из них вынет ключ и отопрет дверь в номер — молодец, Филип, прекрасная идея: выдать им ключи, чтобы создать ощущение, будто они в полной безопасности! Потом раздаются гулкие шаги по каменному полу, водопад спускаемой воды в уборных, журчание водопроводных кранов. Треск, шорох и так далее. Наконец все перемещаются в гостиную, наливают себе прохладительные напитки: звякает стекло бокалов, кто-то потягивается и вздыхает, кто-то нервно зевает.