Пламя камина дышало жаром. Причудливые языки взбрасывались над потрескивающими поленьями, странно переплетались, будя воображение и подсказывая даже и то, о чем не хотелось вспоминать. Возможно, заглядевшись на пламя очага, Екатерина увидела себя торопливо бегущей по саду загородного дворца к заветной решетке, где ждал ее с оседланными лошадьми отчаянный гвардейский офицер. Заговор состоялся, все было решено, продумано до мелочей, следовало протянуть руку и сорвать сладкий плод власти. И она ее протянула. Она простерла навстречу власти две жадные руки и цепко схватилась за поводья заплясавшего под ней коня.

В доме неофита всегда больше икон, чем в доме старого попа, а лучшие охранители порядка — бывшие воры. История знает тому немало примеров. Екатерине хорошо были известны пружины заговоров и переворотов, значение мелькающих теней в задних комнатах царственных покоев, неясных шепотов в ночи, прижатых к губам пальцев и в решительную минуту звяканье шпор в гулких дворцовых переходах. Достаточно было и этого, чтобы не смотреть на пылающие поленья, но русская самодержица видела в огнях камина большее. Она понимала: заговоры и дворцовые перевороты принесут лишь неприятности в царских покоях, а вот то, что происходило в Париже,— угрожает самому существованию монаршего дома. Екатерина в свое время кокетничала с французскими энциклопедистами, ее забавляли некоторые их мысли, обворожительные по форме и чудные восхитительной дерзостью. Беседы в кругу обожателей императрицы... Это было упоительно. Слова... Слова... Самодержица российская с непередаваемым удовольствием ловила обращенные к ней пылкие взгляды не в меру разгоряченных разговорами поклонников. Просветительница на троне... У Екатерины сошлись брови над переносьем. Кто мог предположить, что слова обретут плоть и начнут стрелять пушки?

Царица отвернулась от огня. В глазах юной фрейлины блестели слезы. Она не понимала, что происходит.

— Иди, милое дитя,— сказала Екатерина,— поговорим позже.

Фрейлина низко склонилась перед императрицей, и, хотя Екатерина в эту минуту была в мыслях далека от юной девы, она все же женским взглядом отметила необыкновенно нежный, девственный прыщик на ее тоненькой шейке. Однако самодержица всероссийская вернулась к тревожным думам. «Нет,— подумала она,— у меня достанет сил, власти и золота России, чтобы свернуть шею горластому галльскому петуху».

С этого дня в покоях императрицы топили только голландские печи. Екатерина заметила в разговоре: «В огнях каминов есть нечто мятежное, в то время как тепло голландской печи — сама добропорядочность и покой». Ныне всю энергию самодержица российская отдавала европейским делам. Пронзительные васильковые ее глаза смотрели только на запад. И когда Александр Романович Воронцов — только что вернувшийся после более чем годовой поездки по западным столицам, где он выполнял поручения императрицы,— спросил ее секретаря Безбородко о начинаниях восточных, тот руками замахал.

— Не время... Куда там... Что вы, что вы!

И так непохоже на себя засеменил по навощенному дворцовому паркету... Воронцов, вскинув голову, с удивлением посмотрел вслед Безбородко. Впрочем, глаза Александра Романовича, как всегда, были холодны. Он знал: характер императрицы во многом изменился, она стала резка, категорична, от нее уже не слышали всегдашних шутливых парадоксов, и Безбородко приходилось туго.

У Шелихова, как Иван Ларионович паи из компании забрал, дело пошло наперекос. Губернатор, как и обещал, с иркутскими купцами разговор имел, но да купец не солдат — ему приказать трудно. Он лапки подожмет, как улита, и в свой домик заползет. А дом его — капитал купецкий.

Генерал купцов не убедил.

— Оно правильно,— говорили иркутские толстосумы на его слова,— оно верно. Надо бы помочь новому делу. Однако...

— Копейка-то трудно по нынешним временам дается. Да-а-а...

Пожимали плечами. Кряхтели. Прятали глаза.

Генерал собирался в другой раз поговорить с купцами, но все было недосуг. Шелихов, выждав, напомнил генералу о его обещании.

— Да, да,— ответил тот,— непременно.— И рукой сделал некий успокоительный жест.

Тем все и закончилось.

Передавали Шелихову, что посмеялся над ним Лебедев-Ласточкин и будто бы сказал:

— Ну, мы их, дураков новоземельских, в косяк собьем да еще и пастуха с кнутом к ним приставим.

— Ладно,— на то ответил Григорий Иванович,— Ивану Андреевичу тоже повеселиться надо.— И хотел было улыбнуться, но улыбки не вышло.

За последний год сдал Шелихов: еще бы — все в дороге. Лицо стало нездоровым. Под глазами повисли мешки.

Забот было много.

Мотался из Иркутска в Питербурх, Москву, Курск, Тобольск, сводя концы с концами. То там, то здесь перехватывал деньжонки, бросал, как и прежде не жалея, в дело, но случайные деньги горели, как в костре. Одно выручало: попервах, как Голиков паи взял, Шелихов отправил три галиота на новые земли, и тем новоземельцы пока обходились. Но подходило время новой посылки, а на то требовался капитал.

Ныне Шелихов приехал в Москву, надеялся здесь договориться с купцами. Когда к Москве подъезжал и объявились у окоема городские огни, рука у Григория Ивановича было поползла перекреститься. «Помоги,— хотелось попросить,— и выручи». Но Шелихов одернул себя: «Что я — милостыню собираю? Эх ты... До чего дошло». Сжал до боли пальцы в кулак.

Остановился на Варварке, у родственника, постоялые дворы обрыдли, хотелось домашнего тепла. Встретили его радушно, и он хорошо, как давно не случалось, выспавшись, рано поутру вышел из дома. Коней не попросил, все, с кем повстречаться хотел, были рядом, рукой подать.

Варварка — место на Москве старое. Многое повидала. Несчастного Бориса Годунова знала, глаза безумного Гришки Отрепьева ее оглядывали. Михаила Романова, первого в царской династии, еще несмышленым мальчонкой сюда привезли. На подворье родовое. Здесь же оно стояло, на Варварке. Юный отрок несмело выглядывал из слепенького оконца на сгоревшую Москву, и тоскливо было у него на душе, неуютно, как неуютно было в ту смутную пору на всей разоренной Руси.

Шелихов, оглядываясь, стоял на крыльце. Пахло калачами. В московских булочных поутру пекли калачи, и над городом стоял сытный, плотный, хоть ножом режь, хлебный дух.

Ударили колокола церкви юрода Максима, что, не боясь смерти, кричал Грозному царю о кровавой жестокости, нежно и тонко отозвались знаменитые певучестью колокола церкви Анны в Углу и мощно, сильно пробил слышный издалека колокол церкви Дмитрия Солунского. Да... Древнее было место Варварка. На Москве постарше и сыскать, пожалуй, трудно.

К крыльцу подкатил возок. Нетерпеливо отбросив кожаный фартук, полез из возка навстречу Шелихову Евстрат Иванович Деларов. Он с полгода как вернулся в Москву, передав управление на новых землях Баранову. Евстрат Иванович все хворал после того, как помял его медведь, но не встретиться с Шелиховым не мог, да к тому же договорились они, что сведет он Григория Ивановича с московским знатным купчиной, у которого Шелихов надеялся раздобыть деньги.

На лице у Евстрата Ивановича была улыбка.

Шелихов спустился с крыльца, ступил на мостовую. Евстрат Иванович махнул рукой мужику на облучке — отъезжай-де, дойдем пеше.

Каменные, со стенами в метр толщиной, амбары знаменитого на Москве купчищи-миллионщика Нила Вахромеевича Яковлева стояли рядом, в кривых переулках Никольской.

Нил Вахромеевич был купец старого закала. Зимой и летом, несмотря на погоду и новомодные веяния, ходил в длинном, клюквенного цвета, армяке, в старомосковской шапке колпаком, шумными торгами и ярмарками пренебрегал, сидел в полутемном амбаре при свече, но знал о том, где и как копейку урвать лучше многих. На Москве, прежде чем цену за товар спросить в случае большой сделки, говорили: «А что Нил Вахромеевич? У него были? Он как?»

Правда, Нил Вахромеевич далеко не с каждым разговоры вел. Однако известна была Евстрату Ивановичу одна особенность купца, и о ней он Шелихову сказал. Нил Вахромеевич иностранцев не терпел. Всех называл французами, и слово это было у него непременно ругательным. Свирепо стоял за русскую торговорили не скрывая — чудак. Другие задумывались, от французов одна беда и поруха для российского купечества. Врочем, считал — все обойдется. И когда прижимали его к стенке, пытая, отчего он так думает, Нил Вахромеевич говорил: