Оба молчали. И затягивающееся молчание больше и больше наваливалось на сидящих у очага чувством взаимной неприязни и тревоги.
Тимофей понимал: нужно сей же миг найти слова, которые, как хороший удар, развалят нарастающий лед недоверия. Но слов таких найти не мог. Его беспокоило неподвижное лицо старейшины, не давая внутренне собраться и преодолеть возникшую между ними преграду.
Тимофей зарылся пальцами в мех.
За зиму ватага Портянки прошла до Чугацкого залива. Побывала в десятках стойбищ. Тимофей теперь знал: неведомые люди, что раздали индейцам бумаги и медали,— испанцы. Они боялись, что русские выйдут к Калифорнии, и пытались сдержать их продвижение. В нартах Тимофея, завернутые в шкуру, лежало с десяток испанских гербовых бумаг и серебряных медалей. Все это он выменял у индейцев побережья. Бумаги и медали индейцы отдавали легко.
Намного сложнее было с чугунными столбами, указывавшими на принадлежность земель побережья России. У Тимофея была карта с точными указаниями, где были поставлены столбы. Но когда он обнаруживал, что столба нет,— ближние стойбища отказывались указать, где столб и кто его вырыл. Индейцы считали столбы предметом поклонения россиян и боялись их гнева за то, что подняли руку на святыню. Около каждого индейского стойбища стояло по десятку деревянных резных столбов с изображением орла, сохатого, ворона, бобра, иных птиц или животных — хранителей племени. Им приносили жертвы, им молились, и смерть грозила каждому, кто бы посмел надругаться над ними. Столбы российские были для индейцев однозначны с их священными знаками.
Старейшина отодвинул чашку. Вытер пальцы. Жесткое, с острыми чертами лицо по-прежнему было неподвижно. Он не поднимал глаз на гостя.
Тимофей обратился к сидевшему чуть поодаль от очага толмачу:
— Передай: мы хотим мира. Только мира.
Несмотря на раздражение, Тимофей старался унять голос, говорить как можно мягче.
Но полуопущенные веки индейца так и не поднялись.
В костре ярко вспыхнула сухая былка, и взметнувшееся пламя на мгновение осветило лицо старейшины. Оно было медно-золотистого цвета и словно вытесано из куска прибрежных красных гранитов, в которые веками бьют волны, но не могут оставить на них и малой трещины. Хорошо очерченные губы старейшины были сложены строго.
— Мы не принесем зла его племени,— сказал Тимофей,— ежели разыщем и восстановим столб. Напротив, восстановленный столб станет знаком нашей дружбы.
Толмач наклонился к старейшине.
«Может, он неправильно переводит,— беспокойно подумал Тимофей,— чего-то не договаривает?» Портянка сидел со старейшиной половину дня и не добился ничего. «Как убедить его?»— спросил себя в который раз и не нашел ответа.
Толмач говорил и говорил, а Тимофей с недоверием вслушивался в гортанную речь, со странно звучавшими для слуха россиянина взрывными звуками. Речь напоминала всплески ручья. Но не тихого и медленного, а такого, что прорывается с силой через завалы, взбрасывает струи к небу, бьется, хлещет волной в острые грани камней. Тимофей, напрягаясь, пытался проникнуть в смысл незнакомых слов, но разобрать ничего не мог.
— Я знаю,— продолжил Портянка,— индейцы не сделали бы этого, ежели бы их не научили злые люди. Столбы стояли не один год. И все было, как надо. Поставим столбы и опять будем торговать и встречаться у очага в мирной беседе.
И тут словно облегчающим ветерком пронесло в хижине. Старейшина, внимательно слушавший толмача, наконец отвернулся от него и впервые поднял глаза на Тимофея. Глаза смотрели прямо и упорно. В очаге треснул сучок, но старейшина глаз не отвел.
— Белый человек,— сказал старейшина,— ты не убивал наших стариков и не забирал наших женщин. Тебе я верю. Но твоего священного столба я пока не покажу и не назову имена тех, кто его свалил. Мы поступим по-другому.
Толмач с недоумением взглянул на замолчавшего старейшину.
Тимофей ждал.
— Мы сами,— продолжил старейшина,— найдем столб и поставим его. Но твои глаза не должны видеть ни того, кто его будет искать, ни того, кто его вроет на прежнее место. Ты не хочешь зла, и я не хочу зла. Мы поступим так, как я говорю,— не дадим злой силе взять верх в твоем сердце. То, что не увидят глаза,— не узнает человек.
Тимофей, уже отчаявшийся добиться толку, от неожиданности приподнялся на почетной шкуре и, перегнувшись через очаг, хлопнул старейшину по плечу.
— Молодец!— воскликнул.— Вот молодец! Я согласен! Пускай будет по-твоему.— И отпрянул, словно обжегся.
Глаза старейшины блеснули, как обнаженные ножи.
— Почему белый человек ударил меня по плечу?— спросил он.— Белый человек недоволен?
Толмач быстро-быстро начал объяснять. Тимофей с удивлением смотрел на старейшину. Лицо того снова сделалось неподвижно и замкнуто.
— Что он говорит?— спросил Тимофей у толмача.
— Он не понял, почему ты ударил его по плечу.
— Не понял?— поразился Тимофей.— Да скажи ты ему — такой у нас обычай.— И засмеялся.
Этот смех, вырвавшийся из груди Портянки с облегчением, с несдерживаемой радостью, что наконец-то они поняли друг друга, наверно, и решил все скорее слов. Смех не требует перевода и говорит о человеке порой больше, чем он сам может рассказать о себе.
Лицо старейшины смягчилось.
— Охотники,— сказал он,— пошли в лес. Надеюсь, охота будет удачной. Священный столб белого человека,— продолжил старейшина,— мы покажем ему завтра. А сегодня пускай будет праздник.— И подвинул Тимофею миску с морошкой.
Тимофей всей горстью взял ягоду и запустил в рот. Знал, что, по индейскому обычаю, отказываться от угощения нельзя. Да сейчас он не то что ягоду, но змею бы съел!
Старейшина бросил в очаг смолистые чурочки. Их обняло пламя.
Охотники пришли, когда солнце встало в зенит. Их услышали издалека, по громким крикам и ударам костяных дубин в долбленные из дерева барабаны.
— Охота удачна,— сказал старейшина,— и я рад угостить белого человека у своего очага.
Он поднялся и вышагнул из хижины. Портянка с толмачом поспешили за ним.
Стойбище, до того безлюдное, притихшее, словно покинутое людьми, разом ожило. Из хижин высыпало множество женщин в пестрых и ярких одеждах, детей в расшивных меховых парках с черными как смоль, непокрытыми головами, страшноглазых старух и стариков. С громкими криками толпа устремилась на край стойбища, к священным столбам.
Вперед вышел старейшина и стал поодаль от других, воздев руки к небу. Голоса смолкли, и вновь стали слышны удары в барабан со стороны леса, подступавшего к стойбищу с пологого спуска невысокой сопки. Удары нарастали, и барабан уже бил громко, резко, что колокол хорошей меди.
Тимофей вытянул шею, вглядываясь в заросли. Увидел: за стволами зачернели фигуры людей, и на опушку выступили охотники, несущие на слегах тушу сохатого. Ее несли четыре пары мужчин, ступавших тяжело, как люди, нагруженные немалым грузом. Толпа у священных столбов молчала, застыв в неподвижности. И только старейшина сделал несколько шагов навстречу охотникам и вновь остановился с поднятыми к небу руками. Барабан забил во всю мощь. Удары сыпались частой дробью, сливаясь в единый нарастающий, гудящий звук, в котором можно было угадать яростный рев зверя, тревожные крики охотников, треск ломаемых сохатым ветвей...
У Тимофея под зипуном холодок пробежал, — так ясно представил он тот опасный миг охоты, когда окруженный людьми разъяренный зверь с утробным ревом идет на охотников в последней надежде прорваться сквозь их кольцо. В это мгновение зверь так страшен, стремителен, заряжен такой разящей силой, что, кажется, его ничто не остановит, и надо обладать немалым мужеством, чтобы встретить его лицом к лицу и не дрогнуть.
Барабанный гул замер, охотники остановились в шаге от старейшины, опустили ношу на землю и отступили. Портянка увидел, как старейшина шагнул к вздымавшейся рыжей горой туше и, встав на колени, обхватил голову сохатого руками. Резкий, высокий вопль прорезал тишину. Старейшина откачнулся от туши и, запрокинув лицо к небу, крикнул в другой раз и в третий. Это была жалоба, стенание, рвущаяся из глубины человеческого нутра боль.