— Теперь, наверное, не помру.

Да так хорошо на «о» северное надавил, что почувствовалось: мужик в силу войдет. Непременно войдет.

Пот облил его лицо.

Баранов выполз из землянки — дверку узенькую сбили, тепло берегли, едва человеку продраться — и сел тут же, размягчившись душой. Поднял-таки человека, поднял! Отвернул лицо от ватажников, не хотел глаза показывать.

Но сидеть долго ему не случилось. Тут же и заспешил. Удивлялись, глядя на него, откуда у человека силы берутся. Все дни на ногах был и других торопил.

Затемно, еще и глаз никто не продрал, а он уже свое: «Давай, давай!» Люди пальцем шевельнуть не могут после вчерашнего, так уходились, но он все одно: «Вставай!»

Баранов знал: спасти в зиму могло одно — рыба. И пока не замерзли последние ручьи и речушки, всех поставил ловить про запас рыбу.

Сетей не было. Плели корзины из талины и корзинами теми ловили, бродя по пояс в ледяной воде. Баранов сам и научил плести корзины. Оно хорошо, сподручно мастерить из прута, когда гибка ветка, но такое, известно, по весне бывает. Талина же осенняя ломка, чуть перегнешь — и нет прута. Но все одно плели, отогревая талину у костров, вымачивая в кипятке. Другого было не дано — хотели выжить. Ватажники валились с ног, но управитель не давал спуску. Сам в воду лез, корзины плел, развешивал юколу, рыл ямы для рыбы, в которые закладывали улов вместо бочек, прикрывая по-старому ватажному способу прутьями той же талины и присыпая землей. И, глядя на Баранова, крутились ватажники, хотя бы и через силу. Понимали: так, как управитель ворочает, только за себя не бьются. Уж лучше лечь да помереть. Оно спокойнее будет, да и легче.

Баранов стоял с корзиной по пояс в воде. Течение валило с ног. Обжигал холод. Путина давно прошла, и рыбы, почитай, не было. Так, непутевая какая в реку забредала. Локтем Баранов отер мокрое лицо и вдруг увидел: в камнях метнулась серая тень. Падая, черпнул корзиной. Поднял. В красноватых прутьях талины билось большое тело рыбы. Баранов, шатаясь, пошел к берегу. Его подхватили под руки. Один из ватажников сказал:

— Ты уж не мордуй себя так, Андреевич. Смотреть и то больно.

Баранов вывалил из корзины рыбу на берег. Постоял, сказал:

— Ладно,— и вновь шагнул в воду.

Мороз, однако, схватывал последние ручьи. То у берегов забирало ледяной коркой, а тут пошли ледяные языки и на течение. Поначалу лед ломали и лезли в воду, а однажды поутру выбрался Баранов из землянки, прошел к речушке, где еще вчера взяли немного рыбы, и увидел: от берега до берега ледяной панцирь. Ступил ногой осторожно, но поопасался зря — лед был крепок. «Все,— понял,— с рыбой покончено». А знал: запасли самую малость. Тревога жесткой, давящей рукой взяла за душу. «Что же делать? — подумал.— Навалятся пурги — ни зверя не возьмешь, ни рыбы». Посмотрел в море. Мерно, тяжко набегали волны. Разбивались о берег и набегали вновь. Шипели, шептали никогда и никому не понятное. «Вот она,— подумал Баранов,— новоземельная судьбина. Сурова, однако, сурова».

Из землянки выполз Бочаров. Второй день, как на ноги стал. Подошел к Баранову. Тот оборотился к нему, гремя каблуками по смерзшейся гальке. В глазах вопрос: «Что скажешь?» Хотя и знал: говорить — только душу рвать, а спрашивал. Человеку одному трудно. Нельзя, никак нельзя одному, надо, чтобы рядом кто-то был. И слово надо услышать. Трудное ли, легкое — это другое, но услышать надо. Так уж человек создан.

Бочаров помолчал. Костистое лицо капитана было бледно, на щеках и лбу язвы, губы в коросте, но в глазах уже играла живая влага, и крепкая, широкая грудь, такая же, наверное, какая была у отца, деда и прадеда, говорила: мужик силу не потерял.

— Александр Андреевич,— наконец начал он,— пока лежал — не хотел тревожить. Сейчас скажу: до весны нам не дотянуть, и о том должно сказать твердо.— Стиснул сухой кулак и взмахнул им, как ударил:— Не чайки-поморницы — ни ты, ни я, и голову под крыло прятать нечего. Всех здесь положим.

Говорил он медленно, словно раскручивал тяжелый жернов. Слова выматывались из обметанных кровавой коркой губ, будто он вырывал их из груди.

— Положим,— повторил Бочаров,— точно положим.

— Ежели ты и прав,— выслушав его до конца, сказал Баранов,— кричать об этом зачем? Надежду у людей отнять? Человек сколько живет — столько и надеется. А подруби веру — упадет прежде времени.

— Когда бы я не думал так же,— возразил Бочаров,— и разговора не начинал. О другом хочу говорить. Здесь, на Уналашке, где-то стоит ватага Потапа Зайкова. И пришли они сюда на зиму, за песцом. О том я еще в Охотске слышал. Найдем ватагу Потапа — спасем всех. Зайков мужик тертый. Первый лежбище котиков на Прибыловых островах отыскал, и первый же зимовье на Унолашке заложил. У него есть и съестной припас, и оружие, и зелье пороховое.

— Что раньше-то молчал,— шагнул к Бочарову Баранов,— Дмитрий Иванович? Мы бы уж людей послали!

— Нет,— сказал Бочаров,— идти надо мне. Оттого и молчал. На ноги подняться хотел. Эти места только я знаю.

— Да тебя шатает.

— Дойду. Еще денек погодим — и двину.

Ушел капитан, как и сказал, через день. Взял рыбы немного, ружье да пяток зарядов к нему. Большего не разрешил себе. Оставил в ватаге. Сказал Баранову:

— В судьбе только бог волен. Все может быть. Вам пригодится.

Ватага вылезла из землянок. Стояли на берегу, под ветром, угрюмо опустив головы.

— Ладно,— сказал Бочаров,— долгие проводы — лишние слезы.

Хотел улыбнуться, но черные губы только скривились нехорошо, и улыбки не вышло. Капитан стиснул руку Баранову, повернулся и пошел по берегу. Ветер рвал полы худой одежонки, срывал с гальки снег, перемешанный с песком, швырял в спину капитану.

Ватага смотрела вслед.

Судейский крючок, с которым Иван Ларионович имел тайный разговор, объявился в Тобольске. Да еще и в хорошей шубе, шапке богатой, на санках приличных.

Дымы стояли над городом. Звонили по церквам. К заутрене шли купцы — краснорожие, сытые, степенно оглаживая расчесанные бороды. Опустив глаза, ступали жены и девки, покрытые яркими платками. В армянках, в чуйках попрыгивал серый народишко. Этих, видать, мороз пощипывал. Поспешали. На базарной площади, у собора, стыли на холодных камнях паперти нищие в вонючих лохмотьях. Черные, обмороженные скулы выглядывали из тряпок, глаза в слезах. Тянули руки:

— Христа ради... Припадошному...

— Слепому, света божьего не видящему...

Но голосили зря. Степенный народ шел мимо. В широко растворенные двери проглядывало высвеченное свечами жарко-красное нутро собора.

Крючок коротко передохнул и промахнул дальше. Подкатил к лучшему кабаку и тут только сказал ямщику:

— Осади!

Да не громко сказал или там крикнул по-петушиному. Нет, сказал сообразно шубе своей и шапке: и слух такой голос не режет, но и не услышать его нельзя. Кони встали как вкопанные.

Крючок, покряхтывая, вылез из саней. В лице у него, сказать надо, произошли перемены, и большие. Дурацкое моргание он бросил. Торопливость речи унял. Глядел смело и даже с вызовом. Лоб открылся у него до неожиданности высокий, челюсть выдалась вперед, выказывая волю, упрямую настойчивость и недюжинную силу. Судейский ступил на снег, обтоптался и, как положено уважающему себя христианину, достойно, с неторопливостью перекрестился на выглядывающую из-за домов обсиженную вороньем церковную маковку. Огляделся и шагнул к кабаку.

К нему бросилась уличная шушера. Баба с опухшим лицом, калека с палкой.

— Милостыньки... Милостыньки...

Но судейский прошел мимо. Ногу ставил уверенно, твердо. И ежели по походке судить, прямо можно было сказать: этот цену себе знает. Да и для других она не секрет.

Двери перед ним вроде бы сами распались. Крючок ступил через порог.

Кабаки в Тобольске не уступали и питербурхским. Дорога шла через сей город большая, и люди по ней ездили небедные.