Григорий Иванович вышел на крыльцо умытый, крепкощекий. Никак не скажешь, что со сна, да еще с видениями странными. Однако поперек лба — глубокая морщина. Раньше не примечали такой. Пролегла, как из Питербурха явился. И все глубже и глубже резала ее неведомая рука.

Да, оно, наверное, так в жизни и должно: коль человек стоящий, то на лице его время обязательно меты оставляет. И сечет глубоко, крупно, явственно, и морщины те чаще всего мера сделанного человеком. Гладкими только яички бывают. Так они — яички. Из них еще птенец вылупиться должен.

Шелихов оглядел двор.

А двор-то хотя и широк, но было приметно, что хозяйского глаза на него недостает. Гонтовые крыши на лабазах были заметно крепки, но мхом поросли на добрую ладонь, да еще и мхом матерым, с синевой. Углы, сложенные в лапу, торчали, что ободранные локти нищего. Да и прочее и вкривь и вкось шло. Без пользы тут и там валялись вилы, жерди, доски. Неприбранные, кем-то забытые, оставлены без хозяйского радения и присмотра.

Шелихов в который раз сказал себе: «Надо доглядеть за двором». Но тут же и запамятовал.

Конюх, рябой мужик, дерзкий с людьми, но ласковый с животиной, вывел хозяйского жеребца и, обглаживая и отпрукивая, начал запрягать. Жеребец ступал литыми, как раковины, копытами на хрусткую, примороженную землю. Конюх оглянулся, увидел на крыльце хозяина, кивнул:

— Здорово,— отвернулся.

Такой уж характер был у человека. Ан дело разумел. Да оно давно примечено, что дельный мужик всегда с характером. Сахар-то только под чаек нужен, а в жизни дело подай. Шелихов это знал и кремушков эдаких особо выделял и ценил.

Конюх успокоил жеребца и подвел к крыльцу.

Жеребец был хорош, норовист, и хотя небо стыло в серой падерге, но он поднимал и поднимал голову, стремясь увидеть не низкую наволочь стойла, но божью ширь. Глаз у жеребца искрился задором, молодой силой. Приподняв над подковкой зубов атласную губу, жеребец всхрапнул и пустил через зубы высокий, призывный звук.

— Ты придерживай его,— сказал конюх,— осаживай. Вишь, играет.

— Ладно,— ответил Шелихов и принял из корявых широких рук конюха вожжи. И тут же почувствовал, как насторожился жеребец в ожидании радостного хода. Вожжи передали трепет сильного большого тела, напрягшегося каждой мышцей в неудержимом желании пойти свободным лётом, ловя широко разверстыми ноздрями утренний холод.

— Пускай,— крикнул Григорий Иванович.

Конюх отскочил в сторону, и жеребец вылетел в ворота, разбрасывая копытами ошметья смерзшейся грязи.

Море, как и ожидал Григорий Иванович, было спокойно и плавно, с ровным, негромким рокотом катило из туманной дали пологие, невысокие волны. Без всплеска они ложились на берег и без всплеска уходили, с тем чтобы через известное только им время так же спокойно взбежать на гальку и растаять с шипением и шелестом. Особенно остро, как это бывает перед зимними холодами, наносило запахи водорослей, рыбы, и свежо, сильно напахивало тем непередаваемо бодрящим духом, что несут с собой волны из каких-то неведомых морских глубин.

Галиот, бережения для стоящий на банках, вырисовывался темными силуэтами мачт.

Прогремев каблуками по гнилым доскам причала, Шелихов прыгнул в байдару и, сев загребным, сказал рулевому:

— Давай!

Тот сильно оттолкнул байдару от причала, и весла ушли в воду.

Григорий Иванович греб, шибко подаваясь вперед и мощно отбрасываясь назад. Руки крепко лежали на весле. Широкая лопасть неглубоко, но лишь в самую меру уходила в воду, и с каждым гребком легкая, словно перо, байдара подавалась вперед. А Григорий Иванович наваливался и наваливался на весло, желая только одного: почувствовать, как живая кровь заиграет, забурлит в теле и смоет, унесет беспокойное, тревожное чувство, все еще не оставлявшее его. Ощущая упругое сопротивление воды под лопастью весла, с радостной силой преодолевая его, Григорий Иванович решил: «Хоть тресни, расшибись Кох, но хлеб я сегодня возьму и галиот отправлю».

Галиота «Три Святителя» на Кадьяке, как ни высматривали в морской дали, не дождались. Не объявился и пират Кокс на четырнадцатипушечном «Меркурии». А вот однажды к Деларову неожиданно пришел на байдаре старший из хасхаков коняжского стойбища, расположенного неподалеку от Трехсвятительской бухты.

Штормило сильно. Волна взбрасывалась пенной стеной, расшвыривала смерзавшуюся гальку, но байдара вошла в бухту и на гребне вала выскочила на берег.

Хасхака провели к управителю. Он сел у пылающей печи, протянул руки к огню. Ему уважительно подали воду в рогатой раковине. Гость воду выпил и принял из рук Деларова раковину с толкушей из тюленьего жира. Ел неторопливо, как всегда ели коняги, ценящие каждую каплю жира и кусок рыбы. И зверь, и рыба давались им трудно, и оттого и малый коняжский ребенок из чашки с пищей и крохи не ронял. Принимал с поклоном и держал в руках бережно, как дорогой дар.

Запив угощение водой, хасхак помолчал должное время и рассказал, что индейцы с матерой земли сообщили: капитан Кокс умер, а «Меркурий» ушел к далеким островам в Великое море. Хасхак наклонился, сказал:

— Слова то верные. Проверены трижды.— Прикрыл глаза, как человек, принесший важную весть.

Деларов знал: коняг говорит, что проверено трижды — обмана не будет. И испытал облегчение. Пальцы сами потянулись ко лбу: «Бог оборонил».

Хасхак, видя, что обрадовал хозяина, и сам радостно заулыбался.

— Так, так,— подтвердил,— Весть верна.

Евстрат Иванович засуетился, как бы получше обиходить гостя. Но тот ни пить, ни есть больше не стал. Погрел у огня морщинистые, в давних шрамах руки бывалого охотника и поднялся со словами благодарности. В тот же час хасхак ушел, хотя его и просили остаться.

— Видишь? — уже стоя на берегу, показал он Евстрату Ивановичу на прилегшие под ветром гибкие ветви талины,— два солнца не минет, с моря придут черные столбы. Приготовься: столбы поднимут большую воду и будут ломать деревья и крушить берега.

Бронзовое лицо гостя оставалось неподвижно, но глаза выдавали тревогу. Однако он тут же гортанно крикнул своим людям и заспешил к байдаре.

Коняги поставили байдару вразрез волне и, выждав мгновение, когда вал упал на берег, разом оттолкнули ее: пенная, кипящая вода подхватила байдару и вынесла на простор.

Евстрат Иванович постоял, пока не скрылся парус, повернулся и, выставив бороду, внимательно вгляделся в широко открытую с берега крепостцу.

Обледенелые стены крепостцы — дождь нахлестал, а тут морозец прихватил — тускло поблескивали выпиравшими боковинами могучих сосновых стволов. Тяжко нависала над воротами вновь поднятая сторожевая башня. Из откинутого боевого люка, как предостерегающий палец, выглядывал ствол пушки.

«Кокс помер, и можно теперь мужиков поберечь,— подумал Евстрат Иванович,— поменьше гонять по сторожевому делу. К зиме будем готовиться. Перво-наперво избы подновить след, крыши перекрыть, лабазы осмотреть». Вздохнул, кашлянул с досадой, как вспомнил о съестном припасе. «Все огляжу,— решил,— и рассчитаю, чтобы как ни худо, но до весны дотянуть». А прикинув так, более не медля, пошагал к крепостце по осыпающейся щебенистой тропе. Ноги скользили. Однако шел он легко. Большой груз снял с него нежданный гость.

Перейдя через мосток, брошенный поперек рва, Де- ларов крикнул воротному:

— Поднимай!

Мужик, от нечего делать глазевший на море, вскочил, навалился тощим животом на колесо. Надавил с натугой. Скрипя, колесо трудно повернулось, и мосток медленно пошел вверх.

Еще издали, около дома управителя, увидел Евстрат Иванович ожидавших его Кондратия, Кильсея и кривого вологодского мужика Феодосия — все это были старые ватажники, первыми пришедшие на Кадьяк.

— Проводил дружка-то? — спросил, поднимаясь с крыльца, длиннолицый, сутулый Кондратий, катнув по вылезшей из широкого ворота армяка шее здоровенный, с кулак, кадык.— Вишь, в каку погоду, а на малой байдаре пришел. Отчаянный.