Легкая тень затуманила лицо Безбородко. Александр Романович посмотрел на него и понял: секретаря императрицы заинтересовало только что сообщенное.

Несколько лет назад президентом Коммерц-коллегии, совместно с Безбородко, была подготовлена обстоятельная бумага на высочайшее имя о положении на востоке. Без обиняков и двусмысленностей Воронцов и Безбородко предлагали объявить за Россией обойденные и описанные капитанами Берингом, Чириковым и другими российскими мореходами земли матерой Америки и прилегающие к ним острова. Гряду Курильских островов, открытую капитанами Шпанбергом и Валтаном. Записка рекомендовала не только заявить о принадлежности сих земель России, но и предупредить иностранные государства о том, что российская держава не может допустить захода в гавани своих земель чужих судов. Тон документа был весьма решителен и настоятелен.

Ныне Александр Романович предлагал вернуться к этому документу на новой основе. Граф отлично сознавал, что подобного рода державные заявления, сделанные даже самым категорическим тоном, ничего не будут стоить, ежели их не подкрепить действиями. А первым таким действием должно было стать содержание в водах Восточного океана российской военной эскадры. Вот тут-то и начинались сложности.

Александр Романович поручил своему помощнику Федору Федоровичу Рябову произвести необходимые расчеты. Тот, со свойственной ему обстоятельностью, проделал сию работу, но выводы ее были весьма неутешительные. Постройка на восточных морях даже трех или четырех фрегатов для России издержками своими была бы сравнима с постройкой на европейских водах целого флота. Сверх того, на это требовалось немалое время. Такие выводы заставляли крепко задуматься. И хотя Федор Федорович сообщал, что только за два последних десятилетия возвратившиеся с промысла около сорока российских судов доставили пушнины более чем на триста тысяч рублей каждое, тем не менее содержание военного флота в Восточном океане было весьма накладным и во многом хлопотным делом.

С хоров грянула музыка. Безбородко положил салфетку и поднялся с Воронцовым из-за стола. Они прошли к окну и встали в глубокой нише, скрытые плотной шторой.

Безбородко поднял на графа умные, с грустинкой, малороссийские глаза. Жадные его губы гурмана приняли столь строгую форму, что трудно было поверить: он, а не кто иной, минуту назад хлопотал над божественным паштетом лукавого гасконца.

— Я внимательно слушаю вас, Александр Романович,— сказал Безбородко.

Граф понял, что секретарь императрицы уже обдумал сказанное и ждет продолжения.

— Я полагаю,— начал Воронцов,— в нынешних благоприятных условиях необходимо вернуться к нашей записке, подготовленной на высочайшее имя.

Подбородок Безбородко утонул в пышном жабо. Он слушал, но лицо его не выражало ничего. Веки были полуопущены.

— Я бы никогда не заговорил об этом,— продолжал ровным и звучным голосом граф,— ежели бы не были так очевидны успехи державы в Европе.

В лице секретаря императрицы по-прежнему не дрогнула и жилка.

Воронцов изменил тон. Голос его зазвучал более интимно:

— С вашего позволения, я разрешил себе пустить пробный шар и попросил своего помощника написать письмо иркутскому губернатору господину Пилю.

Веки Безбородко дрогнули и приподнялись.

—  Да, да,— оживился граф,— господину Пилю.

И Воронцов кратко пересказал письмо Федора Федоровича о преимуществах компанейского содержания заморских земель перед коронным управлением. То есть то, что губернатор Пиль высказал Ивану Ларионовичу Голикову, вызвав у того столь бурно проявленное удовлетворение. Затрепетавшие веки секретаря императрицы и некое едва приметное выражение, промелькнувшее по лицу, несомненно сказали, что при этих словах и он испытал чувство удовлетворения.

— Результатом,— сказал Воронцов,— я более чем доволен. Счастливо найденная мысль вызвала самый живой отклик и у господина Пиля, и у наших отважных купцов, мужественно штурмующих твердыни матерой земли Америки.

Безбородко теперь стоял лицом к графу, и интерес был явно выражен в глазах секретаря императрицы.

— Необходимо ускорить подготовку сего документа,— настоятельно продолжил граф,— так как непосредственное ознакомление с положением пушных промыслов на островах и на самой матерой земле показывает, к величайшему огорчению нашему, их скоротечное истощение. Иностранные промышленники, подобно саранче, опустошают российские угодья. И то, что казалось недавно неисчерпаемым источником, ныне пусто. Более того, пираты под различными флагами нападают на русские поселения и угрожают целостности их жилищ и даже самой жизни россиян. Среди русских есть жертвы. Сжигаются и российские крепостцы. Я могу продолжать?

— Не затрудняйте себя, граф,— остановил Воронцова секретарь императрицы.— То, что вы сообщили, чрезвычайно взволновало меня, и я готов, совместно с вами, приступить к подготовке оговоренного документа.

Безбородко поклонился и вышагнул из-за шторы. Воронцов поспешил следом. Лицом к лицу они столкнулись с императрицей.

— Месье Безбородко, граф,— воркующе пропела Екатерина,— на веселом пиру столь озабоченные лица? Вас не веселят дамы?

Императрица воздушно взмахнула рукой и погрозила розовым пальчиком.

— Нет, нет,— сказала она,— я не приму никаких извинений. Веселиться извольте.

И хотя губы императрицы цвели улыбкой, глаза были внимательны и настороженны, как, впрочем, они были внимательны и настороженны всегда, хотя этого и не замечали многие. В глаза всесильных, как и на солнце, не глядят. Опасно. Взгляд царственный и ослепить может.

— Ваше величество,— низко склонил голову Безбородко.

— Ваше величество,— эхом повторил Воронцов.

На галиоте «Три Святителя» были поставлены все штормовые паруса, но, перегруженное, осевшее в воду выше ватерлинии судно не могло взбежать на волну. Ветер срывал паруса, и они лоскутьями бились на мачтах. Галиот терял управление. С палубы было смыто все, хотя капитан и распорядился принайтовить грузы в две нитки. Шторм крепчал.

Когда галиот первый раз ударило о камни, капитан Бочаров, приказав привязать себя к рубке, велел спустить байдары и команде уходить к берегу. Но сойти в байдары команда не успела. Галиот подняло на волну в другой раз, он сел на скалы всем днищем и завалился набок. С грохотом, обрывая звенящие, как струны, ванты, рухнули мачты. Волна хлынула через борт, подминая под себя, закручивая в пене водоворотов людей, обломки байдар, брусья разваливающихся палубных надстроек. Мелькнуло чье-то разбитое в кровь, искаженное ужасом лицо, поднятые растопыренные руки. Вот тебе и мореходное счастье: деревянный пирог, начинка мясная!

Капитана вместе с рубкой швырнуло далеко за камни. В ушах еще стоял страшный треск разламывающегося судна, когда его окунуло с головой в волну и все для него померкло.

Очнулся он на берегу. Бочарова удержал на плаву и спас брус рубки, к которому он был накрепко привязан. Первыми ощущениями капитана были саднящая боль в груди да едкое жжение в горле. Как и сколько его мотало в море, было неведомо.

Бочаров со стоном повернул голову и увидел на гальке с удивлением таращившегося на него столбиками глаз рыжего крабика. Тот недовольно пошевелил широко разведенными клешнями и боком, боком, суетливо побежал в сторону. Бочаров отметил: одна клешня у крабика меньше другой — и понял, что жив. Он попытался встать, но брус не дал и пошевельнуться. Капитан завел руки за спину и нащупал концы каната. Разбитые в кровь пальцы пробежали по тугим узлам, пытаясь раздернуть петли, но концы были размочалены, размолочены о гальку и выскальзывали из рук. Бочаров с болью поводил плечами, стараясь разогреть, размять занемевшие мышцы, и вновь ощупал узлы, отыскивая слабую петлю. Но ему и на этот, раз не удалось растянуть концы. Бочаров лежал на гальке навзничь, плашмя, словно распятый на кресте, камни не позволяли подсунуть ладони под брус. Он подтянул ноги и, упираясь затылком, попытался, выгнувшись дугой, приподнять брус, но и из этого ничего не вышло. Ослабев, капитан рухнул спиной на загремевшую гальку и в изнеможении минуту или две пролежал, не двигаясь. В сознание вползла тревога. Он был словно в капкане.