К этому времени у нас уже не оставалось никаких иллюзий, одни только горечь и страдания. Единственное, чего мы еще придерживались, так это принципа сплоченности, и у всех на уме было одно — как бы поскорее добраться до германской границы, а до нее было еще вон сколько. Произошла очередная реорганизация, и теперь я был включен уже в Kampfgruppe Линдемана, названную так в честь гауптмана Линдемана, ее командующего. У нас уже не оставалось никаких транспортных средств, ни колесных, ни гусеничных, мало-мальски серьезного оружия, разве только легкие виды вооружений. Все тяжелое для переноски снаряжение погрузили на лодки-плоскодонки — очередное изобретение вермахта, — служившие нам санями, в которые мы впрягались по двое. Хуже некуда обстояли дела и с провиантом, поэтому мы только и рыскали в поисках съестного.
Ввиду отсутствия надлежащих командных структур, дисциплина падала. Только нижние чины, причем именно рядовой состав, могли положиться друг на друга. Когда Линдеман «предлагал» — поскольку приказывать уже не решался — войти в какую-нибудь деревеньку на постой и, по имевшимся данным, она была занята русскими, мы просто выразительно смотрели на него, продолжая топать по снегу дальше. Вот такие теперь царили служебные отношения — попахивало демократией! И все это при тридцатиградусном морозе! Вокруг, куда ни глянь, ни дорог, ничего, сплошной снег, белое поле без конца и края. Унылое однообразие пейзажа скрадывали лишь кое-где торчавшие кривые березки, тоже, казалось, сбивавшиеся в кучки, чтобы спастись от холодов.
Мы получили приказ остановиться в одном селе на несколько дней, чтобы остальные подразделения могли нагнать нас. Уже в первую ночь часть Красной Армии, преследовавшая нас, сумела незаметно окопаться в снегу в каких-нибудь трехстах метрах от нас.
Утром мы обнаружили, что они установили на столбах громкоговорители, часами изрыгавшие пропагандистские призывы к нам. У микрофона находился один из приволжских немцев, говоривший на немецком образца XVIII столетия времен императрицы Екатерины. Извинившись за то, что не имеет при себе пластинок, диктор-агитатор предложил нам вместе с ним спеть немецкую песню. Через жутко трещавший динамик он предупредил, что ни слухом, ни голосом не обладает. Он пел приятные русские песни и немецкие народные, некоторые из них относились к периоду Крестьянской войны в Германии. После песен следовала пропаганда. Надо сказать, что львиная доля в ней была правдой, именно это больше всего и бесило нас. Мы прекрасно ощущали, причем на собственной шкуре, что роли в этой войне поменялись, но к чему сыпать соль на рану? Вот мы и орали ему в ответ: «Заткнись, предатель!», а он лишь смеялся, а потом угощал нас сведениями о последних проигранных нами сражениях, причем не упуская мельчайших деталей о наших разгромленных и переставших существовать полках, дивизиях, армиях на всем протяжении германо-советского фронта. Он грозил нам, что у нас нет ни малейшего шанса вернуться домой и увидеться с родными и близкими, единственное, что нам остается, — тихо сложить оружие и тем самым прекратить участие в варварских преступлениях. Диктор-пропагандист, представившийся нам как Георг Бауэр, убеждал нас в том, что наши офицеры лгали нам всегда и лгут сейчас.
С каким облегчением мы ушли за пределы досягаемости рупора пресловутого Георга Бауэра. Снег был сантиметров тридцать глубиной, и идти по нему было невозможно, воздух, казалось, звенел от мороза. Не имея карт, мы наугад прибрели к нескольким хатенкам, расположившимся в балке прямо перед нами. Из труб поднимался дым, следов чьего-либо военного присутствия не было. Потом Линдеман приказал нескольким из нас, включая и меня, пойти и спалить эти хаты. Дело в том, что начальство укоряло его, что, дескать, он игнорирует приказ фюрера о «выжженной земле», поэтому и отдал такой приказ, причем, судя по всему, не шутил. Многие из нас считали этот приказ драконовским, в особенности зная, в каких жутких условиях приходится жить русским.
Каждый должен был сжечь по хате. Обойдя предназначенную мне, я убедился, что внутри люди. Толкнув дверь, я увидел, что она не заперта. Обернувшись, я заметил, как мои товарищи на всякий случай взяли оружие на изготовку, пока я пытался войти внутрь. Внутри происходило какое-то движение, но было темно, и я ничего не мог разобрать. Сначала ничего не происходило. Потом я услышал, как Линдеман выкрикнул:
— Ладно, входи, все в порядке!
Едва я переступил порог, как в нос мне ударил смрад пота. Так едко люди потеют лишь перед лицом смерти. Единственное помещение было битком забито людьми, в основном стариками. Потолка не было, и вверху красовались крытые сеном балки. Я разобрал в полутьме и несколько женщин помоложе с грудными детьми. Кроме расшатанного стола, такого же стула, а также подобия буфета и кровати, мебели никакой не было. Земляной пол кое-где был прикрыт предметами одежды, досками и одеялами. Короче, беспорядок был жуткий.
Все они молча стояли, даже грудные младенцы и те не кричали, по-видимому, чувствуя угрозу. Это был обычный крестьянский люд. Потом ко мне приблизилась молодая женщина, демонстративно выставив вперед ребенка на руках. Все застыли в напряженном ожидании моей реакции. Я понимал, что времени у меня в обрез — наша ударная группа должна была следовать дальше, так что нужно было решать. Когда кто-то попытался захлопнуть дверь у меня за спиной, я тут же снова распахнул ее и завопил, чтобы все сию же минуту выходили, все до единого, повторил я, потому что я собираюсь подпалить их убогую хату. И тут началось такое! Ко мне умоляюще протягивали руки, рыдали, просили пощадить, кто-то что-то пытался объяснить мне. Мне втолковывали, что, мол, здесь не местные, что они пришли издалека, что их жилища уже сожгли, что они потеряли все. Они говорили, что умирают от голода, и я понимал, что они не лгут. Они клялись, что эта хата — последнее, что у них осталось, и, лишившись ее, они обречены на верную гибель. Ни мои угрозы, ни даже пистолет не возымели действия. Одна старуха упала передо мной на колени, стала целовать сапоги, а потом меня толкнули в спину, и я повалился прямо на нее. Вот этого я и дожидался. Поднявшись, я навел пистолет на первого попавшегося — им оказался старик, до сих пор молча стоявший справа от меня, положив ладонь на голову маленькой девочки.
— Вон! — заорал я. — Если не уберетесь отсюда, я его пристрелю!
Началась ужасная суматоха, я не знал, как быть, я вообще уже ничего не понимал, чувствуя, что теряю над собой контроль. Но старик оставался невозмутим. Без следа ненависти он в упор смотрел на меня, и в этом взгляде я видел лишь печаль.
— Стреляй, чего ждешь? — спокойно произнес он и опустил взгляд на девочку. — Но, прошу тебя, ты сначала ее убей, все равно ведь нам всем здесь погибать.
Тут вошел Линдеман, напомнив мне, что наша ударная группа уже отправилась в путь, а вот дыма над вверенной мне хатой что-то незаметно. Когда я стал объяснять ему, что просто не могу их выгнать отсюда, он пробормотал, что-то вроде «это их дело», а приказ фюрера — есть приказ фюрера, так что лучше пошли-ка выйдем. Соломенная крыша, покрытая снегом была чуть ли не на уровне груди. Солома внутри оставалась сухой, и командир показал мне, как это делается — зажег спичку и поднес ее к соломе. Пламя быстро стало взбегать вверх по крыше. А мы повернулись и пошли прочь — надо было нагонять успевшую уйти уже довольно далеко группу.
Двери распахнулась, и все в панике стали выбегать из хаты — старики, женщины с детьми на руках. А мы с Линдеманом бодро шагали вслед нашей ударной группе. Потом до меня донесся странный глухой звук. Обернувшись, я увидел, как огонь, прорвавшись сквозь слой снега на крыше в нескольких местах, жадно лизал солому. В ясное небо поднимался белый столб дыма. Потом, когда пылавшая хата исчезла из виду, были видны желтовато-коричневые клубы.
Вскоре нас объединили с ударной группой побольше, располагавшей и танками, и другими тяжелыми вооружениями. Я уже не помню, как называлась та широкая река, к которой мы приближались — то ли Днепр, то ли Буг, — в России их много. Издали был виден крутой западный берег, вырисовывавшийся из тумана, будто странный промежуточный слой грязно-белого цвета между покрывавшим землю снегом и серо-свинцовым небом. Бледное зимнее солнце, едва поднявшееся над горизонтом, с трудом прорывалось сквозь висевший над водой туман. Из-за покрывавшей все вокруг снежной пелены река казалась далекой, и я удивился, как быстро наша колонна добралась до нее. Вдоль обоих берегов лед был гладкий, как на катке, а на середине нагромождавшиеся друг на друга льдины образовали торосы — нагромождения гротескной формы, и мы опасались, сумеют ли наши танки преодолеть их. Потом мы разглядели несколько умело позиционированных 8,8-см противотанковых орудий для прикрытия участка форсирования реки. Тут же показались несколько малых вездеходов, поднимавших снежную пыль. С другой стороны отправилось несколько вездеходов с офицерами, очевидно, встречать прибывших. Мы поразились той ловкости, с которой водители объезжали нагромождения льдин. И тут в центре поднялся большой зеленый флаг — приказ форсировать реку! Во избежание пролома льда пришлось пускать танки разреженной колонной, а лед все равно угрожающе трещал под их гусеницами, но все обошлось без происшествий. Ведь Бог, как мы самоуверенно повторяли, всегда на стороне решительных и храбрых, а уж таковыми мы себя считали.
