Уже перед самой войной отец отдал меня в ученики слесаря на железную дорогу. Когда разразилась война, и меня собрались призвать в вермахт, как говаривали у нас в семье «под знамена пруссаков», отец слег и уже не поднялся. Незадолго до смерти и накануне войны с Россией, когда Гитлеру с его «новым порядком» противостояла одна только Великобритания, отец предпринял последнюю отчаянную попытку заставить меня одуматься, призвав на помощь все аргументы, все способы убеждения, всю накопленную за годы жизни мудрость. С приходом Гитлера к власти он превратился в жалкого, запуганного человека. Я всегда помнил своего отца человеком решительным, готовым отстоять свои права, теперь же его вынудили покориться. Но он заболел, а когда он понял, что болен неизлечимо, к нему вернулось былое бесстрашие. Его больше не пугала «коричневая зараза». Несмотря на все наши споры и разногласия, я очень любил его и прислушивался к тому, что он говорил, но не мог, отбросив в сторону эмоции, психологически трезво проанализировать и оценить политическую ситуацию тех лет. Он же был солдатом с 1914 по 1918 год, сражался с французами в траншеях Фландрии и с русскими в Восточной Пруссии и Польше. Вспоминая о бойне, как он величал Первую мировую войну, свидетелем и участником которой он стал вопреки своей воле, он всегда срывался до гневных высказываний в адрес тех, кто развязал войну. Он считал «патриотизм» лишь весьма эффективным средством, с помощью которого наши правители оболванивали широкие массы, чтобы потом легче было использовать их в качестве пушечного мяса. Основная же причина войны, как он пытался разъяснить мне, состояла в том, что все вовлеченные в нее крупные державы, являвшиеся ни больше ни меньше грабителями крупного масштаба, передрались между собой из-за прибылей в результате ограбления беззащитного мира. Он говорил, что я не должен верить тому, что настойчиво вбивает в наши головы капиталистическая пресса, — и все лозунги нынешнего фюрера, по сути, ничем не отличаются от кайзеровских, только окраска их сейчас чуть изменилась. Как и многие гамбургские рабочие его поколения, он ненавидел нацистов, считая их идеологию отравой, но еще сильнее он ненавидел тех толстосумов, которые привели их к власти.

Когда станешь солдатом, говорил он, и тебя бросят в бой сражаться с английскими «томми», всегда помни, что они — обычные рабочие, такие же, как и ты. Будь у тебя возможность узнать об их жизни побольше, ты бы убедился, что и они точно так же, как и ты, страдают от низкой оплаты труда, плохого жилья, плохого медицинского обслуживания, постоянно угрожающей безработицы, недостаточного образования и всех других социальных недугов, проистекающих из устарелой социальной системы. И что их, вероятно, пичкают теми же лозунгами, что и тебя.

Ваш истинный враг, пытался внушить мне отец, не английский «томми», а лощеный тип с моноклем в глазу и начищенных до блеска сапогах, рассаживающий перед тобой по плацу, поскольку он — служит тем, кому принадлежат земля, шахты и банки, кто живет в роскошных виллах в Бланкенезе[3] и наживается на гигантской прибыли от торговли оружием, кто стремится отхватить сразу от нескольких финансовых пирогов. Он распинается о том, что, дескать, ради пользы страны вынужден платить вам гроши, что «всем нам» предстоит идти на жертвы, что вы, идя на поводу у собственной расточительности, никогда не должны шантажировать своего работодателя забастовками. И его идеи расписаны во всех газетах, и они — полная противоположность идеалам гуманизма. Он будет пугать вас проклятыми русскими, которые-де угрожают твоей миролюбивой стране огромными армиями, и что поэтому мы должны стать сильными. Он вопит о том, чтобы было побольше полиции, потому что как чумы боится борьбы рабочих за свои права, а самый твой опасный и страшный враг тот, кто с пухлым бумажником стоит за вашим фюрером, которым он управляет как марионеткой, удерживая все нити в своих руках.

Болезнь подточила силы отца, и его исповедь еще больше утомила его. Он, должно быть, с грустью заключил, что я, его единственный сын, хоть и не приводил контрдоводов, тем не менее так и не смог усмотреть истину в его словах. И в завершение своего монолога философски заметил, явно обращаясь больше к себе, чем ко мне, что, может быть, и к лучшему, что нацисты, устроив мне это промывание мозгов, сумели возвести надежный барьер между мной и истинным положением вещей — иначе объективное осознание последнего наверняка привело бы меня в сумасшедший дом.

Настал день, когда меня призвали в армию. Мать очень переживала расставание со мной — ведь незадолго до этого мы потеряли отца. Но я был так поглощен самим собой, так доволен тем, что теперь уже смогу служить фюреру и фатерланду по-настоящему. Противотанковые части были дислоцированы в Харбурге, одном из районов Гамбурга, и большинство нас, восемнадцати-девятнадцатилетних, невероятно гордились тем, что служили в самом современном роде войск вермахта, покрывшего себя лаврами в ходе многочисленных победоносных кампаний в Польше, во Франции и на Балканах. Наши казармы, «Казармы Доминика», лишь недавно выстроенные, были повернуты к пустырю, поросшему низким кустарником и травой, где очень удобно было тренироваться. Почти все мы прошли через гитлерюгенд и стремились внести свою лепту в самую прекрасную в мире армию. Мы походили на подросших щенков, рвущихся с поводка.

Программа обучения была суровой и методичной, нас гоняли до полного исчерпания физических сил. Ни офицерский состав, ни унтер-офицеры не скрывали, что их цель — сделать из нас послушное и бессловесное орудие, воспитать в духе прусских традиций. В гитлерюгенде в нас успели заложить основы этого воспитания, армии оставалось лишь обточить его, довести до совершенства. И когда нас впервые погнали против танков, мы знали, что к чему. Мощный фундамент умелого и бесстрашного солдата в каждом из нас был заложен с детства.

Меня, как слесаря, направили в водители. Сначала я учился управлять легковым автомобилем, потом грузовиком, после него полугусеничным вездеходом, а затем очередь дошла и до танка чешского производства Pz Kpfw 38 (t). Когда я впервые в составе колонны выехал из ворот казармы, сердце мое переполняло чувство гордости. Какая великая честь стать водителем танка в германских танковых войсках! Трудно описать чувство, когда ты на сверкающем танке едешь по дороге, а на тебя с завистью глядят десятки людей, стоящих вдоль обочины.

После нескольких месяцев обучения нас перебросили в лагерь на Люнебургской пустоши для овладения навыками ведения современного боя. После этого считалось, что мы уже вполне созрели и для настоящей войны — нас вполне можно было натравить на беззащитную Европу. Однако этому предшествовала захватывающая церемония выпуска из училища. Ей предшествовала длительная подготовка. Парад и построение репетировались ежедневно. Прибыв на огромный пустырь неподалеку от центра Гамбурга в наших безупречно подогнанных парадных мундирах со стоячими воротничками и сияющими пуговицами на обшлагах, мы считали себя на пике военного мастерства. На пустыре собрались тысячи людей, чтобы поглазеть на столь впечатляющее зрелище.

Сюда согнали десятки тысяч новичков из казарм и учебных полигонов. Тут были и мы, танкисты в черной форме, и солдаты и офицеры пехотных частей в традиционной серо-зеленой, и военные моряки, и подводники в темно-синей, летчики и зенитчики в светло-голубой — словом, здесь был представлен весь вермахт. Выстраиваясь огромным полукругом, мы с гордостью демонстрировали наши погоны с розовыми кантами — отличительные знаки элитных противотанковых частей. Организация, надо сказать, была блестящей, все было продумано буквально до мелочей, краткие и точные команды исполнялись всеми с почти театральным изяществом. Когда мы маршировали с винтовками «на плечо» с примкнутыми штыками, я заметил, как с другой стороны пустыря за нами поворачивают новые колонны солдат, как холодно поблескивают на солнце их стальные штыки.