По моим подсчетам, подразделение русских насчитывало не больше сотни человек. Многие чувствовали себя в этой деревеньке явно неуютно, возможно, даже неуютнее меня, и бросали опасливые взгляды туда, где должны были находиться наши. Когда кто-то из солдат, проходивших мимо, во все горло загоготал, женщина, шикнув на него, велела ему вести себя тише.

Пока я возился с котелками и кастрюлями, я постоянно думал, чем сейчас заняты мои товарищи из нашей ударной группы, как они расценили мое исчезновение и что произошло с Августом. Уже близился полдень, а я все еще не знал, где наше подразделение. Во всяком случае, оттуда, где оно дислоцировалась, не доносилось ни звука. Все это было непонятно. Повара уселись выпить чаю и перекусить, предложив и мне. Женщина с улыбкой выслушала мои заверения, что меня, мол, уже накормили в караулке утром.

— Ничего, ничего, лишний раз поесть все равно не помешает, — сказала она.

Потом она велела мне взять из кузова грузовика кочан капусты, помыть его и порезать для щей. За водой пришлось идти к колодцу, расположенному неподалеку, там я встретил солдат и жителей села. Я встал в очередь, никто не обратил на меня внимания, потом одна пожилая женщина попыталась заговорить со мной, и еще стала удивляться, с какой это стати я напялил немецкую форму. Когда я попытался объяснить ей, что я — немец, а не русский, настоящий немец, она, тут же подхватив ведра, убежала.

Закончив нарезать капусту, мне предстояло начистить около мешка картошки. Усевшись в сторонке на солнце, я принялся за работу. Все вокруг выглядело безмятежно, я даже позабыл о том, что я на войне и, более того, в плену у русских.

Внезапно с той стороны, где находилась наша ударная группа, раздался ружейный и пулеметный огонь. А когда тут же я услышал, как забухали орудия, я понял, что это наступают наши танки. Рокочущий гул подтвердил мою догадку. Все вокруг вмиг обратилось в хаос, все забегали, закричали, а всех поваров будто ветром сдуло. Потом из ложбины стали выбегать русские солдаты. Вид у них был явно перепуганный. Впервые с тех пор, как меня вытащили из хаты русские, я ощутил страх, поняв, что судьба моя на волоске. Как поступят со мной русские? Потащат с собой? Или… Я до сих пор продолжал сидеть с ножичком в руке подле мешка с недочищенной картошкой. Я не мог заставить себя двинуться с места, не дай Бог, кто-нибудь заметит меня. Эти несколько минут определят мою участь, это я хорошо понимал. Потом я увидел двоих русских, тащивших за собой пулемет и спешно отступавших. Звучали выкрикиваемые на русском языке команды, но паническое бегство продолжалось.

Оглянувшись по сторонам, я увидел буквально в двух шагах прислоненные к стене доски. В два прыжка я бросился туда и укрылся за ними. И вдруг стало тихо, русские сбежали, но и немцы подойти не успели. Меня охватило странное чувство непринадлежности ни к тем, ни к другим, но его пересиливал животный страх. Танки гудели где-то уже совсем рядом. Судя по звуку двигателя, они взбирались по откосу ложбины. Я подумал, что будь у русских противотанковые орудия и соответствующим образом подготовленные позиции, нашим танкам ни за что не добраться бы сюда. Стрельба прекратилась, и, глянув через щель, я увидел первую машину с черным крестом на выкрашенной белой краской башне. Неуклюже повернув, танк направлялся к улице, туда, где находился я. Послышались команды, уже на немецком, и я сразу же сообразил, что под прикрытием танков действуют и пехотинцы. Вот и серо-зеленые фигурки бегут вдоль улицы. Понимая, что сейчас им не до того, чтобы разбирать, в кого пальнуть, я не торопился покидать убежище и даже прилег на землю. Уж лучше пусть пока примут за убитого. Пропустив первый танк, я завопил как резаный: «Nicht schiessen, ich bin's, nicht schiessen!»[23]. До первых наших солдат оставалось метров 30–40, не больше, но я отважился высунуться из-за досок лишь услышав, как меня позвали по имени. На всякий случай я даже поднял руки вверх.

— Можешь опустить руки, Генри! — выкрикнул кто-то. И тут раздался хохот, посыпались шуточки, мне, откровенно говоря, было не до шуток. Подъехал второй танк, из него выбрался наш лейтенант, пожал мне руку и спросил, как самочувствие.

— Ладно, чего уж там, — улыбнулся он, — честно говоря, мы уже и не надеялись застать тебя живым, а на тебе ни царапины!

Кое-кто из наших в пылу схватки готов был преследовать отступавших русских. У меня отлегло от сердца, когда наш лейтенант решил, что на сегодня хватит воевать. Мы сходили в хату, где меня допрашивали двое советских офицеров, но, как и следовало ожидать, никого не было, как не было и моей солдатской книжки. Из брошенной кухни мы забрали картошку, капусту, сахар, муку. Мне это почему-то не понравилось. Когда мы уже собрались уходить, я заметил старика, того самого, что топил печь в хате, служившей русским караульным помещением. Он нес охапку дров, и я с улыбкой бросил ему на ходу:

— Сегодня на коне, а завтра, глядишь, и в канаве! И не угадаешь!

Старик грустно кивнул.

По пути назад я сидел на башне вместе с лейтенантом, будто драгоценный трофей. Когда мы переезжали через край ложбины, я указал место, где ранним утром провалился в тину, и лейтенант рассказал мне, что, мол, досконально изучил позиции русских на предмет выяснения наличия у них противотанковых орудий. Оказалось, что таковыми противник не располагает.

Когда мы вернулись, все наперебой удивлялись и радовались моему скорому возвращению. Тут же откуда-то взялась бутылка коньяка, которую решено было пустить по кругу. Потом меня отвели к свежей могиле моего друга Августа, потом я еще раз зашел в ту самую хату, где меня взяли тепленького всего лишь полсуток назад. Кто-то додумался ляпнуть, что я, дескать, отделался легким испугом, а Август погиб. Я, правда, спросил этого героя, как он объяснит то, что русские взяли меня сонного, да еще умудрились проскользнуть незамеченными для нашего боевого охранения. Тот никак не мог этого объяснить и на том заткнулся.

На тело Августа наткнулись случайно, а меня словно след простыл, причем самое загадочное было то, что ни следов борьбы, ни пятен крови в хате не обнаружили. Это было уже утром, едва рассвело. Тут же доложили обо всем командиру, и только тогда догадались присмотреться к лощине и к тому, что делается в другой части села.

Перед тем как явиться с докладом к командиру, я рассчитывал на худший вариант. Но он приветствовал меня:

— С благополучным возвращением! — и тут же рассмеялся.

У меня словно гора свалилась с плеч. Он сказал, что вообще не понимает, как подобное могло произойти.

— Ты им по своей инициативе ничего не рассказывал? — осведомился он. — Кстати, а о чем они тебя спрашивали? И что ты им рассказал?

Я медлил с ответом, подозревая ловушку, но командир успокоил меня:

— Ладно, ладно, только не дрейфь, я все прекрасно понимаю, думаю, ты повел себя как подобает.

Когда же я признался, что представил русским более-менее достоверные сведения, он спросил меня:

— А зачем?

Я объяснил, что им и так ничего не стоило поймать меня на лжи, потому что идут за нами по пятам вон уже сколько, поэтому и знают всю подноготную о нашей Kampfgruppe.

— Это верно! — к моему великому облегчению, заявил командир, добавив, что в данных обстоятельствах он поступил бы в точности так же.

— Ладно, не буду тебя больше мучить! — подытожил он и велел мне отправляться поесть, а потом залезть в грузовик и отоспаться — дело в том, что наша ударная группа вновь снимается с места. Когда я ему напоследок преподнес, что русским даже известна его фамилия, ему, похоже, это даже польстило.

Было уже темно, когда я проснулся от тряски в кузове грузовика и сначала не сообразил, где я. Товарищи рассказали мне, что, мол, произошла стычка с русскими, постреляли немножко, а ты даже и не соизволил проснуться. Обстановка с каждым часом усложнялась. Рассказывали о том, что в одной из деревень наткнулись на повешенного на дереве немецкого полковника. На груди у него висел кусок картона с надписью: «Струсил перед лицом врага!» Все награды были сорваны у него с мундира, сапоги тоже стащили, а фуражка валялась в снегу прямо под ним.