Как же он оказался прав — не прошло и часа, как в наш окоп ползком пожаловал сам гауптман Z и без долгих предисловий перешел к делу: в час ночи нам предстоит атаковать противника из окопов с тем, чтобы отвлечь его и таким образом получить возможность вытащить из сгоревших танков тела наших погибших товарищей. Мы трое лишились дара речи — разумеется, о том, чтобы игнорировать его приказ не было и речи, но любой из нас имел куда больший боевой опыт, чем он. Спору нет, мы должны были позаботиться о погибших товарищах — как-никак, это два экипажа, но ради этого идти на новые жертвы?! Чистейшее безумие! Когда гауптман Z пополз в соседний окоп, мы с товарищами только молчаливо переглянулись. Легко представить, что творилось у нас в душе — мы воспринимали себя людьми, которых обрекал на верную гибель наш собственный командир и неисправимый идиот гауптман Z! Будь такая возможность, наверняка среди нас нашелся бы кто-то, кто решил бы перебежать к русским, лишь бы уклониться от выполнения этого безумного и бездумного приказа.
Наступил час ночи. Снова пожаловал гауптман Z, на сей раз в сопровождении двух лейтенантов — командиров взводов. Для него успели тем временем отрыть персональный окоп, откуда он намеревался руководить предстоящей операцией, причем собрался лично вести солдат в бой. Следует отдать ему должное — трусом гауптман Z не был. Ночь стояла звездная и тихая. Раньше мы слышали, как русские на позициях громко перекликались, кто-то из них наигрывал на губной гармошке все те же грустные русские мелодии. Мы крикнули им, чтобы те заткнулись — мол, нам хочется спать. В ответ раздался смех, а потом, что было совсем уж нетипично, кто-то выкрикнул в наш адрес оскорбление. Это нас доконало — теперь приказ гауптмана Z показался нам просто абсурдным и преступным.
Был дан сигнал к атаке. Я увидел, как гауптман Z, выбравшись из окопа, махал нам, призывая следовать за ним. Шаг за шагом, медленно мы стали подниматься по склону, остро сознавая, что каждый шаг приближает нас к позиции русских. Шепотом бранясь, двое моих товарищей тащили особой пулемет, автомат, а я, перекинув винтовку на спину, сгибался под тяжестью двух ящиков с патронами в руках. Краем глаза я видел какое-то движение там, где располагались позиции русских, но оттуда по-прежнему не доносилось ни звука. Будучи уже в считаных метрах от русских, мы старались ступать тише. Сосредоточенно вглядываясь в темноту перед собой, я в то же время не переставал думать о гауптмане Z. Мысль об этом человеке вызывала ярость и чувство полнейшей беспомощности. Неужели «иваны» не слышат, как мы приближаемся к ним? Неужели они не видят, как мы, крадучись, пробираемся в темноте? Или же видят, но хотят подпустить нас как можно ближе? Я вспомнил отца, все то, что он пытался внушить мне, вспомнил и о том, что оставался глух к его доводам, никак не желая верить в полнейшее безразличие германского офицера к участи подчиненных, считавшего солдата прежде всего пушечным мясом и средством защиты собственных привилегий. А сейчас я убеждался в правоте его слов на примере своего командира гауптмана Z.
И вот произошло именно то, чего мы так боялись. Прежде чем наши пехотинцы успели продвинуться достаточно близко к флангам русских, «иваны» решили положить конец этой игре. Внезапно небо озарила вспышка, и по нам полоснули бело-голубые очереди трассирующих пуль. Пулемет строчил неустанно. Оставалось только лежать, инстинктивно вжимаясь в матушку-землю. Наивная первобытная вера в то, что любой опасности можно избежать, если не думать о ней, заставляла меня даже не открывать глаз. А если русские под прикрытием огня перемахнут через эту горку, да и всадят нам в задницы штыки своих винтовок? Ведь и оглянуться не успеешь! Мои товарищи залегли в нескольких метрах от меня и ничем не выдавали своего присутствия. Под свист пролетавших у меня над головой пуль я судорожно пытался заслониться от них ящиками с патронами.
У молодых людей, как известно, реакция лучше, и я быстро оценил обстановку. Отовсюду слышались крики о помощи. Потом откуда-то справа раздался крик гауптмана Z: «Открыть огонь из пулеметов!», но, похоже, никто и не подумал выполнять этот приказ. В следующую секунду в ящик с патронами попала пуля. Интересно, прицельный это был выстрел или нет? Неужели русские заметили меня? Холодный ужас охватил меня, я затрясся от страха. Господи, мне ведь не было и двадцати, я хотел жить. Жить, а не погибать! Меня охватило абстрактное желание действовать. В отчаянии, я, обламывая ногти, пальцами стал разгребать землю, силясь отрыть хотя бы мелкий окопчик, рассчитывая, что, углубившись в землю хотя бы на пару сантиметров, я спасусь. Уцелею в этой мясорубке. Подтверждением тому, что я все еще оставался в живых, было ощущение стеблей сухой травы в руках. Стоявшие в нашем тылу танки открыли яростную ответную стрельбу по позициям русских, но что было толку — мы ведь лежали в двух шагах от неприятельских траншей!
После получаса, показавшегося мне вечностью, я почувствовал, что стрельба русских утихает. По цепи передали приказ гауптмана Z отходить на прежние позиции. Потом этот идиот лично завопил: «Прекратить атаку!» Будто мы бросились на позиции русских по собственной инициативе! И я, лежа, как попавшаяся в ловушку крыса, все же, повинуясь заложенной во мне прусской дисциплине, нащупал винтовку и стал отползать назад. Ящики с патронами я решил оставить. Первые несколько метров я пятился, не решаясь даже на сантиметр поднять задницу, и только оказавшись в зоне относительной безопасности от огня противника, решился наконец повернуться и ползти как подобает. Теперь передо мной возникла новая проблема — отыскать свой окоп, но когда все же нашел, эта жалкая ямка в земле показалась мне раем земным! Единственное, что я ощущал в тот момент, было подстеленное подо мной одеяло, я не хотел ничего слышать, ни на что смотреть. Даже думать, и то не хотел.
Не знаю, сколько я пролежал в этом состоянии, близком к прострации, но в чувства меня привело именно осознание того, что я пока что существую. Потом до меня донеслись крики гауптмана Z, и мне даже показалось, что я слышу свою фамилию. Потом я увидел, как он выбирается из своего укрытия. Ему хотелось знать, каковы остававшиеся в его распоряжении силы, однако до сих пор желающих бежать к нему с докладом не находилось. Постепенно приходя в себя, и я задал себе вопрос о том, живы ли мои товарищи и что с ними. Будучи с ними в тройке, но оставшись теперь в одиночестве, что я мог доложить гауптману? Может, они застряли где-нибудь по пути до своих окопов, забившись куда-нибудь в укромное местечко? Но будь так, кто-нибудь из них непременно позвал бы меня. Потом я задумался и о собственной участи — ведь, насколько я знал Z, от этого человека можно было ожидать всего, чего угодно — в том числе и такой формулировки: «Бросил в беде товарищей».
Я попытался в точности вспомнить, как все происходило. Когда русские открыли огонь, мои товарищи, как и я, сразу же плюхнулись наземь там, где стояли, но своими глазами я этого не видел. Да, честно говоря, и не старался увидеть, поскольку в тот момент думал только о себе. Если судить по крикам, раздававшимся сейчас отовсюду, не только меня одного волновала судьба товарищей. Сейчас, когда огонь почти прекратился, прислушавшись, я сообразил, что это кричат русские, они пытаются выдать себя за наших, отчего на душе становилось еще муторнее. Между тем небо быстро затянули облака, зарядил дождь, сначала мелкий, нудный, холодный, затем перешедший в настоящий ливень.
Вскоре гауптман Z, ползавший от окопа к окопу, добрался и до моего. Ох, как же я ненавидел его в ту минуту! Хотя он по-прежнему даже здесь и сейчас не мог расстаться со своей властной манерой общения с нижними чинами, я чувствовал, что он подавлен. Разумеется, я не смог сообщить ему ровным счетом ничего о своих товарищах, и он хотел знать почему.
— А потому, что подобраться к ним не было никакой возможности, попытайся я, и меня бы сейчас здесь не было. И у них тоже не было никакой возможности подобраться ко мне. А те, кто сумел отползти — считайте, в рубашке родились. Могу лишь предположить, что мои товарищи убиты, герр гауптман!
