Чтобы без помех выспаться, я решил отправиться к своим товарищам, которых выставили на ночь в боевое охранение на северной окраине села. Перед нами лежало абсолютно ровное пространство — ни деревца, ни кустика, просто голая равнина. С ними я чувствовал себя в безопасности, и, проснувшись ранним утром, я услышал тишину. Жуткие события прошедшего дня и в особенности вечера казались далекими. Прибыл бензовоз, и с его прибытием снова закипела жизнь. После завтрака командиры взводов объявили нам, что на десять утра назначено начало атаки на русских. Дон лежал километрах в пяти, не больше, к северу. Наша задача состояла в том, чтобы ошеломить неприятеля внезапной атакой и гнать их до самого Дона. Один из водителей полугусеничного вездехода с противотанковым орудием был ранен во вчерашней стычке, и единственным опытным водителем оставался я. Меня решили усадить за руль вездехода, заверив, что мой танк без водителя не останется.

Подготовка к атаке много времени не заняла, однако все были недовольны, что нам так и не дали возможности провести основательную разведку местности, прилегавшей к Дону. Хотя люфтваффе предупреждали нас о концентрации зенитной артиллерии на берегу Дона, обо всем остальном мы практически не располагали сведениями об участке, на котором нам предстоит атаковать русских. Если судить по вчерашней стычке, у русских пехотинцев, судя по всему, противотанкового оружия не было, и исходили из того, что его не окажется и сегодня. Короче говоря, мы были настроены не давать врагу передышки и разделаться с ним раз и навсегда.

К десяти часам утра солнце стояло уже довольно высоко, причем нам предстояло атаковать со стороны солнца, что было немаловажным преимуществом. Но русские ничем не обнаруживали своего присутствия. Танки стали выползать из села, на ходу перестраиваясь в боевой порядок, наши полугусеничные машины следовали чуть позади. Часть наших пехотинцев прикрывалась броней танков, другие следовали вместе с нами. Взревели танковые двигатели, нажал на педаль газа и я, чтобы гулом двигателя, отдаленно напоминавшим вой наших пикирующих, попытаться испугать противника. Следуя за танками, я, пожалуй, впервые получил возможность лицезреть их с тыла. Разглядывая их, я поражался тому, какие же все-таки уродины, эти выплевывавшие синий дым машины. В них было что-то противоестественное, они олицетворяли дегуманизированное начало, и я во внезапном озарении понял это только сейчас. Расчет противотанкового орудия трясся в кузове, солдаты вглядывались вперед, ища возможные мишени — вражеские танки. Мы не строили иллюзий насчет предстоящей атаки, зная, что исход ее в любом случае определит наши дальнейшие действия. План атаки, разработанный нашим гауптманом Z, заключался в том, чтобы танками подавить позиции русских на пригорке, пехоте же надлежало подавлять все попытки неприятеля контратаковать нас. Но, как мы вскоре убедились, у русских на этот счет имелись свои планы.

Когда почти все танки выбрались на горку и стали видны русским, те соответствующим образом отреагировали. У них все-таки были 7,62-см противотанковые орудия, причем располагались они на хорошо замаскированных позициях. И русские обрушили на нас шквал огня. Стоя в чистом поле, став мишенями для неприятеля, наши танки не имели ни малейшей возможности выстоять. Две машины были подожжены буквально в первые секунды атаки, экипажам даже не удалось покинуть их, еще два танка были серьезно повреждены и, таким образом, выведены из боя, их экипажам удалось выбраться наружу. Остальные же машины вынуждены были повернуть назад. Наш лейтенант в панике приказал расчетам противотанковых орудий прикрывать возвышенность на случай, если русские бросятся вдогонку, мы же, водители, должны были во весь опор мчаться за танками обратно к селу, где предстояло перегруппировать силы. Мы были в бешенстве, а тут еще раздались два глухих взрыва — взорвался боекомплект двух подожженных машин.

Таким образом, уже второй раз за неполные сутки наш гауптман Z обрекал нас на верную гибель. Когда он появился в нашем подразделении, пошли слухи о том, что он выдвиженец генерала фон Аппеля, командующего нашей дивизией. Это обстоятельство, как и его напыщенные манеры, подчеркнуто «правильная» речь, его маниакальное стремление заполучить Железный крест, оттолкнуло от него большинство коллег-офицеров, не говоря уже о низших чинах. Даже в боевой обстановке он требовал, чтобы к нему обращались не иначе, как «герр гауптман», причем исключительно в третьем лице[19].

Тем временем наступил полдень, и гауптман Z вновь созвал офицеров на совещание, те доложили ему обстановку и получили новые приказы. Когда командиры взводов, лейтенанты, вернулись к нам для постановки боевой задачи, мы не поверили своим ушам. По сути, ничего абсурдного в приказе нашим пехотинцам окапываться и создать пулеметные гнезда в промежутках между нашими противотанковыми орудиями, но вот отправить всех до одного водителей вездеходов, включая и меня, в резерв пехотинцев и использовать для подноски боеприпасов — такое было неслыханным в военной практике. А если бы возникла крайняя ситуация, кто выводил бы в тыл противотанковые орудия? Ведь, если нам действовать согласно приказу гауптмана Z, мы бы находились от своих машин в доброй сотне метров и не поспели бы в нужный момент сесть за руль. Но, как говорится, приказ есть приказ.

И мы вместе с двумя пехотинцами стали ползком пробираться к линии нашей обороны, волоча за собой пулемет, автоматы, винтовки, саперные лопатки и вдобавок пару тяжеленных ящиков с патронами. А ползти пришлось по каким-то колдобинам, и от такого передвижения руки отнимались. Когда мы наконец добрались до позиций, там земля окаменела настолько, что стоять на ней на коленях было невозможно — все равно, что стоять на битом стекле. И пока мы окапывались, наши вели непрерывный огонь, не давая «Иванам» и головы поднять. Мы успели продвинуть наши противотанковые орудия, и теперь от русских нас отделяли какие-нибудь 60–70 метров.

Подобные ситуации иногда способны вызвать не совсем адекватные психологические реакции. Мы сознавали, что и противнику приходится тоже несладко в траншеях и окопах, и наша ненависть к нему куда-то испарилась, теперь объектом ее стали наши собственные командиры, в частности наш обожаемый гауптман Z.

Как только мы отрыли довольно мелкие окопчики, создав перед ними подобие бруствера из земли, и подложили под себя одеяла — иначе лежать было невозможно, все вроде стало переносимым. Нам принесли поесть, и когда наступил вечер, нас стала одолевать скука. Сложив руки рупором, мы стали кричать неприятелю: «Иван! Иван!», присовокупляя отборные оскорбления. Те тоже не оставались в долгу и обзывали нас «Фрицами» или, реже, «Михелями». Мы по опыту знали, что подобных перепалок с врагом наши офицеры терпеть не могли. По их мнению, с неприятелем не переругиваться надо было, а уничтожать его по всем правилам военного искусства, но поделать ничего не могли. В целом русские не стали тогда досаждать нам, если не считать отдельных выстрелов, а иногда и коротких автоматных очередей. И хотя их позиции по-прежнему оставались невидимыми, по звуку выстрелов мы приблизительно могли определить их местонахождение. Двое или трое из нас спали, а кто-то один следил за позициями на вершине пригорка. С наступлением темноты это стало куда утомительнее, и я, проснувшись, обнаружил, что мои товарищи вовсю храпят. Однако вряд ли «иванам» удалось бы подползти к нашим позициям незамеченными, принимая во внимание то, что мы были здесь, как известно, не одни. Глядя на все еще дымившиеся наши танки, я, конечно, жалел тех, кто в нем оказался — в конце концов, я сам был водителем танка и имел все шансы погибнуть в этом бою. Что ж, такова наша солдатская участь! Вскоре подполз наш фельдфебель и сообщил о передвижениях в стане противника. Он рассказал и о том, что наш гауптман Z получил по телефону внушение дивизионного командования за провал атаки и что он, судя по всему, будет отчаянно стараться упрочить свою пошатнувшуюся репутацию. В общем, фельдфебель предупредил нас, чтобы мы были готовы к любым неожиданностям.