Несколько дней спустя поступил приказ о переброске в район Феодосии. Предыдущим вечером пошел дождь. По небу неслись грозовые облака, свинцовое небо нависло над самыми сопками. Под завывание ветра дождь хлестал в оконные стекла. Около полуночи я стоял на посту на веранде, слушая вой разбушевавшейся стихии. Я надвинул поглубже каску, поднял воротник шинели и подумал, а каково будет сидеть в такую погоду где-нибудь в траншее. От этой мысли меня невольно передернуло. Доложив сменявшему меня товарищу, что происшествий нет, я собрался уйти в дом, но тот спросил меня: а не опасаюсь ли я, что возьмут да нагрянут партизаны. Я успокоил его, сказав, что партизаны не дураки, чтобы соваться сюда, да еще в такую погоду, К тому же и наша Анна дома, добавил я уже про себя.
На рассвете началась предотъездная суета. Гроза утихла. Михаил сходил за водой и растопил плиту. Упаковавшись в дорогу, мы в последний раз сели за стол позавтракать. Разговор не клеился, поскольку каждый был занят своими мыслями. И наши русские хозяева тоже вели себя необычно тихо, и я еще задумался, — что у них на уме. Скорее всего, ждут не дождутся, пока уберутся незваные гости. Никто из нас не был в претензии к хозяевам, мы старались по возможности вести себя корректно, и мне было приятно сознавать это. Когда мы стали уходить, они поднялись из-за стола. У отца случился приступ кашля, а мать Анны одарила меня таким взглядом, что я понял, что она обо всем знала. Даже Михаил сподобился улыбнуться на прощание, правда, я так и не разобрал, то ли цинично, то ли дружелюбно. Потом было прощание с Анной. Она стояла чуть позади, и я заметил, что лицо у нее заплакано. Повесив винтовку на спину, я повернулся спиной к своим товарищам, шагнул к ней и взял ее руки в свои. Ни времени, ни возможности попрощаться как следует не было. Я едва слышно шепнул ей всего три слова: «Анна!» и «Всего хорошего!» Кивнув мне, Анна вдруг побежала к лестнице, и все мы поняли это, как сигнал к отбытию. Пробормотав родителям и брату Анны «до свидания!», я подхватил вещмешок и стал спускаться по лестнице к тропе, ведущей через деревню. По пути я ни разу не обернулся.
Следуя в хвосте танковой колонны, мы выехали из Зали на главную дорогу, извивавшуюся, подобно серпантину, среди гор в восточном направлении. Когда мы миновали последний из домов, справа я разобрал женскую фигурку. Это была Анна. Из-за деревьев того самого «партизанского леса», как мы окрестили его, она взглядом провожала нашу колонну. Видимо, ей пришлось поторопиться — она даже успела переодеться в знакомое мне воскресное серо-зеленое платье. Но ведь сегодня было не воскресенье, мелькнула у меня мысль. Кроме меня, девушку никто не заметил. Вот-вот наша колонна должна была скрыться за поворотом, и я незаметно махнул ей рукой на прощание. Анна махнула мне в ответ. И хотя я с такого расстояния не мог разглядеть ее лица, я знал, я чувствовал, что она плачет.
Наша колонна уходила все дальше и дальше, приближаясь к линии фронта, где нам предстояло сражаться с ее земляками. На одном из грузовиков в хвосте кто-то затянул солдатскую песню, разухабистую, маршевую и веселую, одну из тех, которыми издавна славилась немецкая армия. Остальные, включая и меня, подтянули. Бездумно повторяя слова, не содержавшие и намека на гуманность человеческих отношений, а один только фанатизм, я готов был отдать все на свете за то, чтобы не сидеть за рулем сейчас и не горланить этот шовинистический бред. Мыслями я был там, в перелеске, куда вышла меня провожать моя Анна. Да, вот уж воистину страннее пары и быть не может — солдат вермахта и русская партизанка! Сражаться друг против друга, это в порядке вещей, но любить? А может, как раз в наших с Анной чувствах друг к другу и заключалась надежда для этого жестокого и несправедливого мира? Извивавшаяся змейкой дорога требовала от меня предельной сосредоточенности, но какое там — сердце колотилось, идущая впереди машина расплывалась у меня перед глазами. Я от души надеялся, что товарищи не заметят моих слез — вот еще, солдат, и вдруг оплакивает уходящую любовь!
Почти все время мы поднимались в гору и вскоре миновали каменистую дорогу перевала Яйлы. И вдруг перед нами раскинулась безбрежная синева — Черное море! Стоял погожий апрельский день 1942 года, солнце пригревало, и Черное море никак не оправдывало свое название. Внизу виднелась тянувшаяся на запад вдоль побережья гравийная дорога, едва умещавшаяся на узкой полоске между берегом и горами. К востоку располагалась живописная бухта, глубоко вдававшаяся в материк, окруженная покрытыми бархатной зеленью невысокими горами, кое-где прорезанными белесыми полосками песчаника. За ними возвышались настоящие горные вершины, защищавшие Крым от холодных северных ветров. Прямо в центре бухты стоял большой серый особняк, окруженный большой зеленой лужайкой, через которую протекала серебристая в лучах солнца речка. С такого расстояния пейзаж казался игрушечным. Нашей задачей было соединение с другими частями нашей 22-й танковой дивизии именно в районе этого особняка. Миновал полдень, и наша колонна неторопливо ползла в заданном направлении. С каждым поворотом игрушечная нереальность пейзажа исчезала — подъехав к особняку, мы увидели, что прямо на этой сказочной лужайке прибывшие раньше нас солдаты гоняют мяч, а болельщики сопровождают игру восторженными криками и взрывами смеха. Мы прибыли.
Солдат полевой жандармерии с бляхой на груди указал нам на группу поодаль стоявших домов. Не составляло труда догадаться, что речь шла о хозяйственных постройках, относившихся к особняку явно дореволюционного периода. Позже нам сказали, что до революции это было имение одной из аристократических русских фамилий, а после революции здесь разместился санаторий для рабочих. Неподалеку стояли недостроенные здания, видимо, тоже часть санаторного комплекса. Повсюду виднелись кучи застывшего раствора, песка, груды кирпичей — наше вторжение в Крым помешало завершению строительных работ. Все наши подразделения разместились под открытым небом, здания же были заняты командованием дивизии под штабы и жилые помещения для офицерского состава. Среди офицеров, следивших за ходом футбольного матча из окон первого этажа, был и командующий нашей 22-й танковой дивизией генерал фон Аппель.
Надо сказать, что по части провианта дела обстояли далеко не лучшим образом, хотя мы по этому поводу не унывали. Крым располагал лишь одной перегруженной железнодорожной веткой, ведущей через Перекопский перешеек. Партизаны регулярно взрывали путь, что, конечно же, вызывало серьезные перебои в снабжении войск, тем более что приоритетным был и оставался подвоз боеприпасов. В результате мы ходили вечно голодными. Голод, как известно, чувство весьма неприятное и труднопереносимое, поэтому учащались случаи расхищения продовольствия. Подозревать в этом можно было кого угодно. Вся наша техника располагалась на самом берегу моря, где она, находясь под защитой холмов, была практически незаметна с воздуха. Когда нам с моим другом Августом приходилось стоять на посту в ранние утренние часы, мы своими глазами видели, как грузили хлеб на автофургон. Темень была хоть глаз выколи, и, проходя мимо автофургона, мы иногда машинально поигрывали завязками от брезента, покрывавшего кузов. Но однажды, взглянув друг на друга, мы сообразили, что нас одолевает одна и та же мысль, хоть неправедная. Но что с нас взять — голод не тетка! Обреченно кивнув, я запустил руку под брезент в попытке нащупать желанную буханку. Но едва я ее сунул, как ее сковала чья-то железная хватка, и посыпались отборные ругательства. Под брезентом оказался наш вездесущий обер-фельдфебель. Жалкие попытки Августа оправдаться тем, что, дескать, нам послышался какой-то шум из-под брезента, были тут же пресечены. А на следующее утро мы, представ пред светлые очи нашего командира роты, получили от него две недели гауптвахты. Но куда более тяжким наказанием было появиться перед строем, когда нас выставили перед всей ротой, как жуликов, пытавшихся обворовать своих же товарищей, доверивших нам охрану хлебных запасов. Гауптвахтой служил покинутый обитателями курятник позади дома. Крохотное пространство было опутано колючей проволокой, так что не оставалось места не то что разгуливать, усесться было негде, а стоять приходилось скрючившись из-за низкой крыши.
