Стоит еще упомянуть о тех немногочисленных чудовищах, которые, дожив до знаменательного дня двадцать пятого октября, не делали чести божьему творению и которые водились в раю наряду с особями целесообразными и завершенными, вполне пригодными для возвышенных трактатов Бюффона. Впрочем, Иегова все же пощадил Адама, избавив его от унизительной и ужасной необходимости пребывать в раю вместе с безобразнейшим порождением божьей фантазии, которого изумленные палеонтологи нарекли Игуанодоном. Накануне появления человека Иегова заботливо утопил всех игуанодонов в грязном болоте, находившемся в укромном райском уголке, там, где нынче расположена Фландрия. Но Адам и Ева еще успели застать Птеродактилей. О, эти птеродактили! Туловища у них были, как у крокодилов, но покрытые и чешуей и пухом; два страшных, черных, мясистых крыла походили на крылья летучей мыши; нелепый, огромный, шириной с туловище, клюв был уныло опущен книзу и усажен сотнями зубов, острых, словно зубья пилы. Но при этом летать птеродактиль не мог! Он ползал, опираясь на мягкие, бесполезные крылья, ими же он душил очередную жертву, накидывая на нее крыло, похожее на клейкое ледяное полотнище, а затем разрывал ее на части сокрушительными ударами зловонных челюстей. И этих редкостных страшилищ в раю водилось видимо-невидимо, не меньше, чем дроздов и ласточек в святых небесах Португалии. Жизнь наших прародителей была весьма омрачаема присутствием сих чудовищ: никогда бедные сердца Адама и Евы не трепетали столь мучительно, как в тот миг, когда с далеких гор, зловеще скрипя крыльями и клювами, низвергалась в долину стая птеродактилей.
И как только уцелели наши прародители в этом Саду Наслаждений? Верно, без устали сверкал, трудясь, меч их ангела-хранителя!
И все же, друзья мои! Именно благодаря всем этим страшным чудовищам человек стал венцом творения. Не будь всех этих ящеров, птеродактилей, пещерных гиен и того ужаса, который они сеяли вокруг, и той постоянной необходимости противопоставлять свою всегда разумную защиту их всегда инстинктивным нападениям, земля продолжала бы оставаться страшным раем, где все бродили бы обросшие и голые, питаясь на морских побережьях жиром погибших чудовищ. Неослабному страху Адама его потомки обязаны своим бесстрашием. Звери, которые преследовали его, заставили человека достичь вершин своего развития. И лучшими знатоками истоков этого развития показали себя поэты древней Месопотамии в дошедшем до нас мифе о том, как самое хитрое и опасное животное — Змей уговорил Еву, а Ева уговорила Адама вкусить плодов с древа Познания. Когда бы в те далекие времена не рычал в своем логове свирепый пещерный лев, ныне человек не обитал бы в городах, ибо цивилизация родилась из отчаянных усилий защитить себя от всего лишенного Души и Разума. Таким образом, человеческое общество — всецело заслуга животного мира. Если бы гиена или тигр тогда, в раю, принялись ласково гладить Адама дружеской лапой по волосатому плечу, Адам так и остался бы их братом, деля с ними пещеры, добычу, досуги и дикие удовольствия. И Сила Разума, которая заставила его слезть с дерева, вскоре погасла бы, не преодолев его дикости, как гаснет искра даже в сухих поленьях, если только холодное дуновение ветра, долетя из мрака, не заставит ее разгореться, чтобы победить холод и темноту.
Но однажды вечером (как утверждает пунктуальнейший Уссериус) Адам и Ева, выходя из лесной чащи, столкнулись, нос к носу, с громадным медведем, Праотцем всех Медведей, и тот пошел на них, поднявшись на задние лапы и разинув кровожадную пасть… Застигнутый врасплох, когда спасаться бегством было уже поздно, и побуждаемый настоятельной потребностью защитить свою подругу, Праотец всех Людей метнул в Праотца всех Медведей свой посох — сук тикового дерева, который Адам сломал в лесу и у которого был острый конец… И острый сук пронзил звериное сердце.
Можно сказать, что начиная с этого благословенного вечера на земле и в самом деле появился Человек.
Он уже был Человеком, высшим существом, когда, в изумлении шагнув вперед, вытащил свою палку из груди распростертого на земле чудовища и засмотрелся на острый ее конец, с которого капала кровь; при этом он изо всех сил морщил лоб, обуреваемый желанием уразуметь, что произошло. Глаза его горели торжеством. Адам наконец понял…
И он даже не вспомнил о вкусном медвежьем мясе! Мигом повернул он обратно в лес, и весь вечер, пока заходящее солнце скользило по листве, Адам отламывал сучья от стволов, действуя ловко и осмотрительно, чтобы концы отломленных сучьев были ровные и острые. Ах, как славно трещали прохладным вечером в лесной чаще сучья, ломаемые во имя начала Освобождения! Славный лес, ставший первым местом человеческой работы, кто знает, где ты покоишься, давно превратившись в своей многовековой могиле в черный уголь! Когда наши прародители, обливаясь потом, покинули лес и направились к себе в пещеру, им пришлось проделать неближний путь, сгибаясь под приятной тяжестью двух увесистых вязанок оружия.
С тех пор не прекращались дела человеческие. Еще не успели вороны и шакалы обглодать праотца всех медведей, как наш собственный праотец уже расщепил конец своего победного посоха и вставил туда один из тех острых, колких камней, о которые он, когда шел берегом реки, частенько ранил свои лапы; а затем укрепил этот наконечник с помощью туго стянутых волокон, извлеченных им из высохших вьющихся растений. И получилось копье! Но поскольку подходящие камни не валялись в изобилии, Адам и Ева обломали себе все когти, силясь превратить кремневые кругляши в острые осколки, которые смогут служить превосходными наконечниками и остриями для того, чтобы дырявить и раздирать очередную добычу. Но камни сопротивлялись, не желая поддаваться человеку, топтавшему их в октябрьские дни великого миросозидания (как о том повествуют великолепные трактаты Бэкона). И тогда вновь осветилось лицо Адама, озаренное идеей, пронзившей его, словно искра Вечной Мудрости. Он схватил камень, ударил им о скалу и отколол от нее осколок… Так камень превратился в молоток!
Затем, в другой благословенный день, огибая темный, пустынный холм, Адам, чьи глаза теперь без устали выискивают что-либо, что может пригодиться, находит кремень, черный, шершавый, с острыми углами, отсвечивающий сумрачным блеском. Камень оказывается тяжеленным, и Адам, подивившись его тяжести, уже предвкушает, какой выйдет из него увесистый молоток. Он еле тащит его, прижимая к груди, радуясь, что станет дробить всласть эти строптивые скалы. Дойдя до Евы, которая ждет его на берегу реки, Адам со всей силой ударяет найденным камнем по скале… И, о ужас! Выскакивает искра — она сверкает, потом гаснет! Наши прародители в страхе отшатываются и переглядываются, охваченные почти священным ужасом! Огонь, живой огонь высечен их собственными руками из неподатливой скалы, огонь, подобный тому, что порой сверкает среди туч. Продолжая дрожать от страха, Адам ударяет снова. Искра вновь сверкает и вновь гаснет, а наш праотец принимается разглядывать и обнюхивать черный кремень. Нет, все это остается непонятным. Обескураженные, наши достопочтенные прародители, чьими космами забавляется ветер, бредут к себе в пещеру, расположенную на склоне холма возле родника, журчащего среди папоротников.
И там, в уединении, Адам с любопытством, смешанным с надеждой, вновь помещает кремень, большущий, словно тыква, между своими мозолистыми ногами и принимается ударять по нему каменным молотком, под громкое пыхтение Евы, которая раскачивается в такт ударам и тяжело дышит. При каждом ударе из кремня выскакивает искра и сверкает в темноте столь же ярко, как те огни, что трепещут наверху в небесах. Но те огни остаются живыми в ночной небесной темноте, и сияние их не гаснет. Эти же огоньки не успевают родиться, как тут же умирают… Ветер, что ли, уносит их, ветер, который уносит все: звуки, тучи, листья? Наш достопочтенный праотец, чтобы укрыться от злого ветра, гулявшего вокруг холма, ретируется в самую глубь пещеры, где лежат охапки сухой травы, служащие ему постелью. И там снова продолжает ударять по камню, высекая искру за искрой, а Ева, присев на корточки, пытается, прикрывая их руками, спасти жизнь этим сверкающим, мимолетным существам. И вдруг сухая трава задымилась, и дым стал подыматься, расти и клубиться, и из него внезапно вырвалось красное пламя… Это был Огонь! В страшном испуге наши прародители выбежали из пещеры, где уже все заволокло удушливым дымом и откуда высовывались яркие, блестящие языки и лизали скалу. Сидя на корточках неподалеку от своего логова, оба взирали, тяжело дыша, в изумлении и ужасе, на дело своих рук, и глаза их слезились от едкого дыма. Но сквозь потрясение и страх неведомое сладостное ощущение проникало в них — и шло оно от этого света и тепла… Но вот дым вышел из пещеры, и ветер тут же его развеял. Языки пламени сникли, ленивые и посиневшие; вскоре осталась лишь кучка обесцвеченной пепельной золы, но и она разлетелась пылью; последняя искра пробежала и, трепеща, погасла. Огонь умер! И впервые в первозданную душу Адама вошла скорбь утраты. Его толстые губы растянулись в горестной гримасе, и он застонал. Что, если больше никогда ему не повторить такого чуда?.. Но наша праматерь, уже став утешительницей, его утешила. Своими грубыми руками, дрожавшими от волнения, — ведь она бралась за свою первую на земле работу, Ева снова собрала охапку сухой травы, положила на нее кремень-кругляш, взяла найденный Адамом большой черный кремень, сильно ударила им по кругляшу и… посыпались искры! И вновь заклубился дым, и вновь засверкало пламя. Победа! Горел костер, первый костер в раю, и вспыхнувший не случайно, а зажженный разумной человеческой волей, и отныне всегда, каждую ночь и каждое утро, человек сможет с уверенностью повторить свое славное деяние!
