Шатаясь, он дошел до источника, чтобы погасить это пламя. Споткнулся о тело Ростабаля и, опершись на него коленом и царапая ногтями камень, со стоном приник к воде, которая обрызгала ему глаза и волосы. Но и вода обожгла его, подобно расплавленному металлу. Он попятился, стал рвать траву и кусать ее, чтобы получить хоть каплю влаги. И все-таки Руи сумел подняться. Густая пена текла по его бороде, глаза вылезали из орбит, и, почувствовав наконец весь ужас предательства, он простонал:

— Яд!

Да, предусмотрительный дон Руи, это был яд! Ведь Гуаннес, как только прибыл в Ретортильо, свернул, напевая, в узкую улочку за старым собором и, прежде чем купить переметные сумы, купил у еврея-аптекаря яд, который, подмешанный в вино, сделал бы его, Гуаннеса, владельцем клада.

Спустилась ночь. Два ворона, отделившись от стаи, которая кричала в зарослях колючего кустарника, сели на труп Гуаннеса. Омывая другое мертвое тело, журчал источник. Наполовину скрытое темной травой, чернело лицо Руи. На небе мерцала звездочка.

А клад и поныне там, в лесу Рокеланес.

АДАМ И ЕВА В РАЮ[29]

Адам, праотец всех людей, создан был в день двадцать восьмого октября в два часа пополудни…

Так утверждает с непререкаемостью в своих «Annales Veteris et Novi Testamenti» ученейший и знаменитейший Уссериус, епископ Митский, архиепископ Армахский, настоятель собора святого Патрика.

Мир же существовал с тех пор, как бог сказал: да будет свет, а свершилось это двадцать третьего октября, в утро всех утр. И земля уже не была той первозданной землей, бурой и бесформенной, утопавшей в глинистых водах и окутанной густым мраком, из которой тут и там торчали окаменелые стволы с одним-единственным листиком или одной-единственной почкой, землей пустынной, вовсе безмолвной, где жизнь, полностью сокрытая, лишь едва обнаруживалась колыханием неясных, червеобразных студенистых существ, лишенных окраски и даже очертаний и возросших в глубинах глинистой топи. Нет! Ныне, в дни сотворения своего, двадцать шестого и двадцать седьмого октября, земля затвердела, сделалась плодородной и украсилась, чтобы достойно принять Обетованного, который и появился. В день тот, двадцать восьмого октября, земля предстала перед ним совершенной, во всем том изобилии и красотах, кои перечислены в Библии: на земле произрастали зеленые травы, сеющие семена, плодовитые деревья, приносящие по роду своему плоды, всяческие рыбы плавали в блещущих водах, всяческие птицы летали в ясной выси, всяческие животные паслись на цветущих холмах, и ручьи орошали почву, и огонь таился в камне; и хрусталь, и оникс, и отменное золото лежали в земле Хавила…

В те времена, друзья мои, солнце еще вращалось вокруг земли. Земля была юной и прекрасной и была возлюблена богом. А солнце еще не обрело своей торжественной неподвижности, как на этом настаивал позднее, невзирая на гневные нарекания церкви, ученый Галилей в саду близ монастыря святого Матфея во Флоренции. И солнце любовно бежало вкруг земли, подобно жениху из «Песни песней», что в сладостные дни обольщения, увенчанный драгоценным венцом, скача без отдыха, легче ланей галаадских по мирровой горе, кружил подле своей возлюбленной и, обжигая ее пламенем своих очей, ослеплял любовным нетерпением. Итак, в день двадцать восьмого октября с самого рассвета солнце, совсем новехонькое, без пятен, морщин и трещин на своем сияющем лике, в продолжение восьми часов окутывало землю нескончаемой и неутолимой лаской тепла и света. Когда же, сверкнув, истек час восьмой, неясное волнение, исполненное ужаса и торжественности, пронеслось по всему божьему творению, возбуждая трепет трав и листвы, вздымая дыбом шерсть животных, выгибая горные хребты, ускоряя извержение источников, извлекая еще больший блеск из порфиров… И тогда в лесу, очень густом и сумрачном, некое Существо, неторопливо отделилось от ветви дерева, на коей оно просидело всю свою многовековую зарю, соскользнуло по обвитому плющом стволу, поставило обе задние лапы на устланную мхом землю и осталось стоять прямо, затем вытянуло вперед освободившиеся передние лапы, широко шагнуло и… ощутило несходство свое со зверями и постигло озарением, что оно есть, — и оно и в самом деле было! Бог, который хранил его, в тот миг его создал. И живое существо, венец творения, Адам, расставшись с бессознательным времяпрепровождением на дереве, направился в земной рай.

Он был ужасен. Курчавая, блестящая шерсть покрывала все его плотное большое тело, редея лишь на локтях и жестких коленях, где проглядывала дубленая, цвета тусклой меди, кожа. С убегающего назад, приплюснутого, изрезанного складками лба, свисали, падая на острые уши, редкие рыжие космы. Между квадратными челюстями, в громадной щели, образованной вытянутыми, словно рыло, похожими на хобот губами, блестели острейшие клыки, способные легко раздирать мясо и дробить кости. А в глубоких, затененных глазных впадинах, окаймленных всклокоченным пухом, подобно тому как заросли окаймляют отверстие пещеры, янтарно-желтые круглые глаза безостановочно вращались и моргали, закатываясь от страха и тревоги… Нет, он не был хорош собою, наш достопочтенный праотец, в тот осенний день, когда Иегова ласково помог ему слезть с дерева. И, однако же, в этих круглых янтарных глазах даже сквозь тревогу и боязнь просвечивала высшая красота — Сила Разума, которая вела его, спотыкающегося на кривых ногах, прочь из зарослей, где в прыжках и криках среди густых ветвей прошла вся его многовековая заря.

Но (если только учебники антропологии не вводят нас в заблуждение) первые человеческие шаги Адама отнюдь не направили его тотчас же с резвостью, быстротой и доверчивостью навстречу его судьбе, поджидавшей его на четырех реках Эдема. Еще не стряхнувший оцепенения, не освободившийся от наваждений леса, он с трудом отрывает ноги от усеянной листвой и заросшей папоротниками и бегониями земли и радостно касается тяжелых цветочных гирлянд, которые гладят ему кожу, и сам нежно гладит длинные бороды светлого лишайника, свисающие с дубовых и тиковых стволов, среди которых он вкушал еще недавно столь сладостную беззаботность. С ветвей, что в течение столь долгих времен питали и убаюкивали его, он по-прежнему срывает сочные ягоды и молодые побеги. Чтобы перебраться через ручьи, повсюду блестевшие и журчавшие в лесу после сезона дождей, он по-прежнему хватается за какую-нибудь могучую, оплетенную орхидеями лиану и, раскачавшись, с неторопливой небрежностью переносится через поток. И я весьма склонен думать, что, когда шумящий по чащобе ветер доносит до него тепловатый и острый запах сидящих на деревьях самок, наш праотец по-прежнему с жадностью втягивает его своими плоскими ноздрями и из его мохнатой груди вырывается сиплое и горестное хрюканье.

И все же он идет… Его желтые глаза, горящие желанием, таращатся и сверлят заросли, ища вдали ту землю, которой он жаждет и боится и которая уже дает о себе знать громким шумом, словно там повсюду кипит вражда и не прекращаются побоища. И по мере того, как светлеет лесной полумрак, в девственный мозг Адама проникает, подобно проникающему в темное логово рассветному лучу, предчувствие каких-то иных форм бытия и иной Силы, коей они одушевляемы. Это смутное ощущение лишь усиливает в нашем достопочтенном праотце смятение и ужас. Все библейские сказания, даже самые непререкаемые, сходятся на том, что Адам, вступая впервые на равнины Эдема, дрожал и кричал, словно малое дитя, потерявшееся на шумном деревенском празднике. И можно с уверенностью предположить, что из всех форм бытия ни одна не внушала ему большего ужаса, чем окружающая его растительность: ведь отныне деревья для него были существами, столь отличными от его Существа, и они были такими безучастными в своей апатии, столь непохожей на его деятельную силу. Выведенный из животного состояния, на пути к своему очеловечению, Адам, для коего лес всегда служил естественным и желанным убежищем, теперь ощущал себя в нем, как в позорном и горестном плену. Коварные ветви, препятствующие его передвижению, разве это не мощные руки деревьев, протянувшиеся, чтобы схватить его, оттащить назад, удержать на своих густолиственных вершинах? А преследующий его шелестящий шепот, — разве это не сам лес ропщет, требуя возвращения своего векового обитателя? Быть может, из того необъяснимого ужаса и родилась тогда первая схватка Человека с Природой. Когда протянутая ветка цеплялась за него, наш праотец, верно, рассвирепев, пускал в ход когти, отбиваясь от нее и стараясь освободиться. В этих внезапных столкновениях он не единожды утрачивал равновесие, и его руки беспомощно падали на землю среди зарослей или скал, и он, уступив инстинкту, снова оказывался на четвереньках под торжествующий вопль Природы! Сколь тяжкие усилия делал он тогда, чтобы выпрямиться и вновь обрести человеческую стать и двигаться, оторвав мохнатые руки от сырой земли, освободив их для безмерного труда на ниве своего очеловечения! Эти сверхъестественные усилия заставляли его рычать и грызть ненавистные корни, и, кто знает, быть может, уже тогда обращал он свои блестящие янтарные глаза к небесам, где он смутно предчувствовал кого-то, кто придет ему на помощь и кто и в самом деле поднимал его с земли.