— Без неожиданностей, всяких чепе. — Олег расхохотался. — Не огорчайся! Боюсь, что даже у тебя Сашка не спросит совета. А пока он еще не освободился… — Обеими руками Олег берет Алену за голову, придирчиво разглядывает. — Большеротая, нос зачем-то ввысь, какие-то длинные серые с прозеленью глаза — ну, что хорошего?
Алена вырывается:
— Ты что, как оценщик! Как лошади в зубы…
— Великое дело ансамбль! Как это про тебя сказали: «Нос курнос, да к месту»?
— Ты до сих пор помнишь! Все думаю обо всех о вас… У Глашухи с Голобурдой что-то намечается? Мне он не очень… Вчера встретила на улице: идет — глаза в небеса, ужасно вдохновенный вид, так и понимай: гений, устремленный в облака искюс-с-ства.
— Да, нечто среднее между Валерием и Джеком домайкиного периода. Но, я думаю, поддастся обработке.
— Вот уж права Агеша: только в искренности каждый неповторим, а кривляются все похоже.
— Голобурда так Голобурда — Глашухе замуж надо или так ребятенка. В ней какое-то стародевчество проклевывается.
— Глашка чудная!
— А я про что? Нельзя, чтоб засохла. Тамарку-то дочка оживила — не узнать.
— Я ахнула. Размениваются, разъезжаются со стариками. Спрашиваю: «Как ты решилась? Победила мадам с гипертонией?» А она спокойно: «Нельзя ребенку расти в доме, где никто пикнуть не смеет». Герой! Когда есть дорогая цель…
(Тамарка — возле Амосовых — впилась в маленького Сашу. А раньше и не смотрела на детей. Дочка. Счастливая. А у меня будет сын. С серыми глазами. Будет. Будет!)
— Муж у Томки ничего. Мало-мало ограниченный. Возмущался, покачивая дочку в коляске: «Наука и техника — семимильными шагами. Ломаются каноны, каждый день — стремительные броски открытий. А искусство? На столетие сзади. Дайте новое, потрясающее!»
— А вы — что?
— Саша пытался… Что говорить? Человек произносит модные слова. Искусство его волнует, поскольку мало занимательных спектаклей, фильмов.
— А тебя — только в мировых масштабах? А что нет для нас хороших пьес? Ролей? Не на чем расти, особенно актрисам, не волнует? Это разве не важно?
— Погоди…
— Вот год наиграюсь, а дальше? Нельзя на одной классике. А эти пустые, бесформенные схемы — думать страшно! А то еще пошлость или такое приземленное, что самая разновоновейшая форма не прикроет бедности.
— Погоди…
— Формализм — кривлянье, архаизм — скука, но пусть же ищут!
— Надо знать, что ищешь, знать, за что тебе жизни не жаль.
— А не бывает: искренне хотел человек сказать свое дорогое точно, ярко, а не удалось?
— Пусть дальше ищет.
— А если сразу — трах! — формализм или еще какую-нибудь погань! Помнишь, в Горном Алтае дядя с научной станции объяснял садоводу просчет — не ругался: южный склон, крутизна… Помнишь, даже мы поняли? А критики? Не могут, что ли, конкретно сказать, в чем просчет, почему форма выперла или рассыпалась? По пальцам толковые рецензии…
— Крикнуть, шлепнуть можно — без ума, без знаний. А убедить…
— Ведь художник, по самой сути профессии, должен быть особенно впечатлителен… как ребенок. Зачем же по голове? Можно убить.
— Это уже уходит. Но я бы убивал за халтуру, за спекуляцию, за ремесленную стряпню.
— Заманить бы горячего драматурга, чтоб пожил, поездил, понял, полюбил…
— Замани, Алеха! — Олег одной рукой обнял ее за плечи, и рванул к себе, и оттолкнул, и как-то виновато засмеялся: — Замани. Кажется, наши… По-моему, Женькин голос…
— Надо Лильке резеду посадить. Чудесный живой запах. У Леши нашего в саду…
— Когда мы поступали, ты была здоровенная колхозная девчонка…
— А ты-то! Экзальтированная восьмиклассница, хоть бантик на головку! И вдруг — дядище. Как все переменились! Глашка, Михаил, Валерий были такие уважаемые…
— Глафира еще повернется.
— Ох, как мне тошно без вас! Четыре же года!
— «Не разлучить нас дням и годам» — слышишь? Ты приедешь…
* * *
— Кажется, легче было уезжать из дому от мамы… — Голос глухой, хотя Глаша не плачет. — Даже с Тамаркой до того грустно, а с тобой… Сколько мы ругались, а почему-то… Агеша идет! Рудный… Корнев с ними… Какие снопы цветов! — Она смеется, громко всхлипывает и бежит навстречу Соколовой.
Алене еще не расставаться с Агешей, еще две недели. Труднее всего отрываться от Олега (он ближе всех из оставшихся) и от Глашухи — а ведь правда, сколько ругались! Джека почему-то жалко, ходит с Майкой вдоль состава, тесно прижались друг к другу, у нее зареванная мордашка — кажется, все хорошо — разлука недолгая. А почему-то его жаль.
Миша курит у вагона. В окне — Марина с Маришкой. Зачем она родила? Чтоб крепче заарканить Михаила? Или чтоб разрешили отстать от своего курса и прибиться к соколовскому? Мишка обожает малышку. Хоть бы вырвался из колониальной зависимости. Обидно!
— Ты отсюда на Калининскую? Я провожу?
Алена оглядывается — Славка Роговин.
— На Калининскую. Через год и ты поедешь — пополнение…
Сергей приткнулся к Зишкиной родне. В нем все-таки что-то от Кулыгина. Хороший, работяга… С Зишкой пара, пожалуй. Хотя она все ходит за Сашкой. Надо сказать ему…
Коля «со сродственниками». Почему актер, когда все семейство — работники прилавка? Способный — ничего не скажешь. Мама родная! Барахла-то — чемоданище, два баула, корзина… авоська, вторая… Маленькой собачонки не хватает.
— Осталось двенадцать минут.
— Да.
Со Славкой легко молчать. Глашуха, кажется, рыдает на груди Рудного… Хоть бы склеилось у нее… она такая семейственная. «Маманя». Идут Радий и «очкарик» из райкома. Умно и честно выступил он вчера. И все, кроме Тарана (по обыкновению пыжился и фальшивил!), говорили искренне, душевно. Анна Григорьевна, конечно, удивительна…
Да — событие. «Первый комсомольский передвижной…» «Серьезное государственное дело». «Необозримое поле деятельности. И ответственность, ответственность и еще раз ответственность». Всегда знала, а вдруг наново поняла, какая важная, сложная работа пойдет там… без нее. Не думать. Не думать — Сахалин тоже не санаторий и не столица. Ох, не в том же дело!.. Все собрались возле Соколовой — головы, цветы…
— Пойдем, Славка.
В центре Агеша, Рудный, Радий, Корнев и «целинники», вокруг плотно родственники, друзья. Алена осторожно пробирается через кольцо.
Радий грозит пальцем Славке:
— Ты, слышь, без нее будущей осенью и не показывайся!
— Она приедет! — Олег уверен.
— Она же наша неотъемлемая… — Голос и лицо у Женьки раскисло, разъехалось.
Все девчонки, даже новенькие, в слезах. Только не заразиться! Глаша прижимается к Алене:
— Ты должна с нами.
Только не зареветь! Алена смеется:
— «Я жду приказания штаба!»
И опять шутки, слова из пьес и свои, строки стихов, песен… В напряженном, с горечью пополам, шумном веселье Алена вдруг остро чувствует Сашку. Он не глядит на нее, разговаривает с Рудным, и Зишка висит на его руке, а он устремлен к ней. Надо, обязана сказать ему. Восемь минут до отхода. Легче бы не говорить. Трусите, Елена Андреевна? Сказать надо.
— Когда же вас теперь к нам на гастроли ждать? — звонко Олежкиным голосом спрашивает Александр Андреевич.
— А я к ним планирую летом в отпуск!
Симпатяга Корнев! Приедет — слов на ветер не бросает. Ребята, родные мои, Олег, Валерий какой бледный. Джечка — Яшка, почему тебя жалко? И Сергей неприлизанный. Женька, кажется, в новенькую Лиду влюбляешься? Зишка — «душечка», счастья тебе настоящего бы!.. Да у каждого оно свое. Глафира, сейчас оторвется твоя рука от моего бока…
«Граждане пассажиры, до отхода поезда…»
Ух, и шум поднялся! Пять минут! Все идут к вагону.
— Саша!
— Лена!
Одновременно позвали, одновременно остановились.
Невозможно смотреть в глаза друг другу, не идут слова.
— Я хотела… Ты очень… Ты прекрасно играешь Тузенбаха… И вообще… Я виновата безобразно, только…
— Я уважаю тебя. Верю в тебя.
— Спасибо. — «Раньше бы!..»